Опыт биографии. Невиновные

Мы встретились в комнате у Щегловых в Электрическом. Небольшого роста, коренастый — до слез похожий на Марка: та же порода, крупное, открытое лицо, добрые, ясные глаза и — улыбка. Я открыл нежилую комнатушку, куда мы время от времени заходили вытереть пыль, мы долго разговаривали: я рассказывал о Марке, о нашей жизни, искали бумаги, смотрели семейные фотографии, потом договорились встретиться на другой день на почтамте. Я предложил ему деньги — из тех, что были получены после смерти Марка за изданные статьи и по договору за будущую книгу: кому-кому, а дяде, вернувшемуся из лагеря, Марк был бы счастлив помочь — так решил я.

А потом уже поздно шли пешком по Москве: он остановился у своих знакомых в районе Красных Ворот, а всего собирался остаться еще на день-два — ему не было разрешено жить в Москве, он следовал дальше, в Ташкент, остро чувствовал свою «нелегальность», было ему явно не по себе, неуютно в столице. Уже отгремел между тем XX съезд, все катилось в прекрасную неизвестность, и я пытался расшевелить дядю Юру, уговаривал остаться в комнате Марка, чувствовать себя уверенно, добиваться в Москве всех своих прав: «Теперь у вас, да и вообще все в прошлом, сказано публично с трибун — зачем прятаться…»

— Это верно, — сказал дядя Юра и улыбнулся, посмотрев на меня из-за поднятого воротника, — в прошлом. Только, знаете, ведь… озорники!

Марк так и не повидал дядю Юру, не узнал всего, что началось для нас после 1956 года. Только-только приоткрылась дверь, потянуло свежестью, мы еще ничего толком не успели понять — что может быть, лишь почувствовали. Правда, и он почувствовал все это крепко, готов был к такому, раскрылся естественно, а потому так сильно начался именно тогда, выказав истинное дарование. Успел сказать в непостижимо краткий отпущенный ему срок (в то время, когда все мы еще только-только просыпались!). Но еще больше сказать не успел. Поэтому годы 1953–1956-й это и есть Щеглов, а все прежнее, чем пытаются сегодня проиллюстрировать его статьи, уводит в сторону, вбок, ничего не может объяснить. Проживи он больше, завершись, все было бы объяснено — и дневник, и письма, и вся судьба. А так не получается, не сходятся концы с концами.

К статьям 1953–1956 годов — к Щеглову я еще вернусь во второй книге, когда о том времени пойдет речь. Сейчас скажу лишь о том, что относится к Марку. А вернее — к Марку и ко мне.

Я жил тогда на даче, и телеграмму мне принесли только вечером, в день похорон. К тому же была перепутана фамилия: «Седов Марк скончался похороны Новороссийске…» Я разглядывал телеграмму со всех сторон в электричке, бросившись в Москву, придумывал все возможные варианты — что это могло бы быть?

Но сестре, Иде, позвонил сразу, ночью, и она на другой день выехала в Новороссийск, благо жила в ту пору в Ростове. Она еще застала там Неонилу Васильевну, свела ее со своими друзьями, взявшими потом и до сих пор не оставляющими заботу о могиле Марка, сделав то, что мы тогда никак не могли, а что Неониле Васильевне было так важно.

Я поехал в Новороссийск через месяц, взобрался на гору, на кладбище, к самому краю, где была неогороженная могила с деревянным крестом, глядел оттуда на голые серые горы, холодное, зеленоватое, чужое море, не умея понять, какое все это имеет отношение к Марку, глотал пыльный колючий ветер, перебирал и раскручивал ощущение собственной вины, недосказанного и недоговоренного… Тем более, и кладбище у нас с Марком было свое, мы там встречались, столько там сказали для нас дорогого и важного, — мы легко могли представить себя оставшимися там, во всяком случае говорили об этом.

Смерть Марка так тесно перепутана с моей судьбой, что мне так или иначе снова придется вернуться к ней, говоря о годе 1956-м — тогда, в сентябре, в связи с его гибелью начались более чем коренные изменения в моей собственной жизни. Время было таким, что я не мог оставаться неизменным, ощущать себя в нем, понимая невозможность всякого раздвоения, живя уже в литературе, впервые ощутив свое дело своею жизнью, а потому и слово — делом. Было это не умозрительным, не полемикой — я проверял на себе правильность логических построений и искренность собственного пафоса. Но кроме того были вполне конкретные обстоятельства, их реальность, внезапно пронзившая меня, принявшая облик доселе невиданный и даже не вымечтанный. Это тоже связано с Марком: его именем, 5 сентября, через несколько дней после его смерти, я позвонил по телефону, по которому мы звонили вместе перед самым его отъездом в Анапу — душным июльским вечером. Тогда не дозвонились. «Вот я вернусь, — сказал Марк, — а ты пока подумай…» Прошел месяц — Марк не вернулся. А я позвонил.

Но это совсем иная пора, другая — вторая книга, то, что и открывает для меня наше новое время.