Опыт биографии. Невиновные

Потом пошел домой: чуть светало — синие пустые переулки. Не знал, куда теперь идти. Но был не один, это меня тогда спасло, — с мужем сестры, он так много сделал для меня в те дни и потом, и жизнь с ним — вместе или поврозь, но достаточно тесно в течение чуть ли не семнадцати лет — значила немало в моей судьбе. Важно это и сейчас — в этом разговоре.

Мы шли с ним переулками, он вел меня, я не знал — зачем и куда. Я и сейчас схватил, держу его за руку, чтобы перевести дух.

Это один из самых интересных и сложных людей, которых мне довелось встретить. К тому времени было ему за пятьдесят — ровесник веку, а поженились они с сестрой за пять лет до того — он на девятнадцать лет ее старше, и я называю цифры, потому что они существенны в таком разрезе характера.

Из семьи потомственных православных священнослужителей (его деду, поступавшему в семинарию, блестяще сдававшему экзамены, была дана фамилия Пробатов: «Probo, probavi, probatum, probare» [одобряю], — прогудел председательствующий в комиссии, узнав, что у сына попа из Темирева еще нет прозвания), из поколения в поколение дававшей сельских священников на Тамбовщину. Но постепенно входили в силу, уже в семье свои академики, люди просвещенные, а он четырнадцатилетним мальчиком убежал из дома на войну — ту еще, германскую, был ранен, получил Георгиевский крест, в госпитале ему приносила конфеты императрица Александра Федоровна, — и потому юному герою была уготована другая стезя. Он и двинулся было по ней — юноша одаренный, натура сильная, активная, но успел получить только специальное среднее образование, а тут революция, Гражданская война, молодость, азарт — путаница и катастрофа. Он хлебнул всего, что было, много в его рассказах нашей живой истории и географии (материала тут на настоящий русский роман из того времени, да я и не знаю пока такой книги), и вынырнул в родном селе как раз в антоновщину, когда приехавший наводить порядок вооруженный отряд в красных бантах посадил в холодную старика отца, а заодно и сына.

Утром их повели расстреливать, и тут мужички, почитавшие отца — человека всегда доброго и справедливого, — оказали ему последнюю услугу: вымолили сына. «Мальчишка, щенок, никогда ни в чем не замешан…» — «Тогда пусть смотрит, жеребячья порода!» Командовал еврей в кожанке. Сын смотрел, а ночью, тайком — было запрещено строжайше — принес домой изуродованное тело отца…

(Вспомнились ли мне, когда слушал этот рассказ, похороны дедушки и пьяный мужик у его гроба, быть может, тоже имевший к тому, в кожанке, свой счет; подумалось ли о том, как может отозваться в нашей общей жизни каждое наше слово и поступок? Нет, наверно, а если вспомнилось и подумалось, то всего лишь как еще одно свидетельство поразительного многообразия жизни, фантастичности ее непридуманных сюжетов. Я только поглощал, много должно было еще произойти всякого, чтоб научить меня связывать и понимать сюжеты собственной биографии.)

…Дальше у Александра Николаевича путаница. А я, когда слушал его рассказы (рассказчик он великолепный, язык его настоящий, сочный — он знает ему цену), то думал об убогости и примитиве бесчисленного множества наших книг о событиях той поры, о ничтожности лучших из них, о беспомощности подцензурной беллетристики, ломающей в угоду конъюнктуре и сюжету горькую правду о том времени.

Он выныривает в Москве, в Тимирязевской академии, поняв трезвым крестьянским умом необходимость образования, бумаги, коль он остался живым и хочет в этой стране выжить. Он кончает академию, пройдя невредимым сквозь бесчисленные чистки бывших — поповских детей в первую очередь, бесконечно скользит над пропастью, сдает и сдает экзамены и, будучи однажды, под самый конец, вычищенным, благодаря страстной настойчивости все-таки получает бумагу, но спасается только тем, что на исходе двадцатых годов исчезает из Москвы в дальние экспедиции — на Крайний Север, Дальний Восток; в тридцать с чем-то лет становится доктором наук (он ихтиолог), профессором и продолжает все ту же жизнь на самых дальних окраинах, удивляя чудачеством коллег и ровесников, организующих тем временем свою карьеру.