Опыт биографии. Невиновные

Однажды его разыграли совсем жестоко. Дело было под Новый год, с утра никто ничего не делал, потихоньку выпивали, договаривались, бегали в магазин. А перед концом рабочего дня, за час, только было собрались потихоньку сматываться, секретарша обнесла все комнаты приказом, требуя расписываться в ознакомлении: «После рабочего дня не расходиться. Совещание в кабинете председателя».

Все оторопели, а я просто натянул куртку и ушел.

Я сидел в редакции газеты, играл с В. А. в шахматы, дожидался жену, она дежурила по номеру, собиралась куда-то встречать Новый год, но тут меня разыскал вахтер: «Звонят из радиокомитета, срочно приходи, все сидят у председателя, он грозит страшными наказаниями». Я поворчал, но потопал, все-таки напугался, да и других жалко — сидят уже из-за меня.

Я успел только открыть дверь в кабинет председателя, увидел весь наш коллектив на стульях по стеночкам: О. привстал за столом и привычно начал: «Товарищ Фридлянд, я должен на сей раз прибегнуть…» Но в это мгновение зазвонил телефон, вбежала секретарша: «К. П., Москва!..» Он схватил трубку. Я по-прежнему стоял у двери, не зная, может, уволен. Все молчали, а председатель держал трубку обеими руками: «Да, да, слушаю, да, да!.. — и прикрыв трубку: — Как имя-отчество председателя всесоюзного радио?» Никто не знал. «Ах ты, господи, он меня по имени-отчеству… Да, да, слушаю вас… Спасибо, спасибо, — и в сторону: — Поздравляет весь коллектив с наступающим… Готовимся ли к встрече?.. Да, то есть нет — работаем… Сколько времени? Двадцать… двадцать пятьдесят пять… Да, конечно, по-нашему, по-сахалински, а по-московски другое дело… Рабочий день кончился, конечно, тут у нас небольшое сове… То есть… Почему задерживаюсь?.. Знаете, товарищ председатель Всесоюзного радио, дела всякие, мелочь, отчетность… Коллектив?.. — отчаянный взгляд в нашу сторону. — Нет, никого уже нет, все давно дома, как же — Новый год, семейный, так сказать, праздник… Спасибо… Спасибо…»

Он положил трубку, сел и долго вытирал голову и шею огромным, как полотенце, платком. Потом сказал:

— Какое внимание, товарищи, сколько у него комитетов, а меня по имени-отчеству. И знаете, очень напирал, что нельзя задерживаться после рабочего дня. Так что, товарищи, не будем задерживаться. Счастливого праздника, товарищи!..

Когда я вошел в редакцию газеты, В. А. катался по дивану, захлебываясь от хохота. Они позвонили, рассчитав точно мое прибытие в комитет, жена говорила голосом междугородней, а В. А. был председателем Всесоюзного радио.

Я дежурил следующим утром на студии. О. приехал, поздравил с Новым годом, а потом, глядя в сторону, сказал: «Извините меня, товарищ Фридлянд, я был, конечно, не прав, тем более, видите, какое теперь веяние — нельзя задерживаться после работы, а тут еще Новый год, как нарочно…»

Но это было спустя почти год, я попривык к радио, многое изменилось на свете, а это «мелкое хулиганство» может представлять интерес, характеризуя некое изменение самой атмосферы жизни.

Помню первые — шепотом — чьи-то слова о болезни Сталина, потом подтверждение официальное, потом — вроде бы уже, и, наконец, на углу, на здании почтамта-обкома потащили вверх гигантский портрет в форме генералиссимуса.

На радио все рыдали, я стоял, отвернувшись к окну, и думал о том, что вот всю жизнь мечтал быть в этот день в Москве и, надо ж, оказался так далеко.

Мы возвращались как-то с двоюродной сестрой — поздно вечером, году в пятидесятом было дело, зимой, шли мимо мрачного здания на Лубянке, о чем-то к месту шел разговор, и я сказал: нам все равно лучше, чем ему — он уже вот-вот, ну еще год, ну, пять лет, а мы, без сомнения, будем тому свидетелями. Такие и были у меня ощущения: жаль, нет меня в эти дни в Москве, очень интересно и жутковато — был убежден, теперь станет совсем невмоготу.

Нас разослали по предприятиям для отчетов о траурных митингах, я был на вагоноремонтном заводе, стоял в холодном цехе, передавали митинг из Москвы. Страшно стало, когда услышал голоса Маленкова и Берии, да и Молотов не оставлял надежд: казалось, теперь не спрячешься, плутала, несмотря на все, мыслишка: он еще мог бы в конце концов что-то приостановить, а эти молодцы наверняка потащат дальше.

Потом что-то сдвинулось, со скрипом, но все убыстряя, полетело время: освободили врачей, потом, как говорит Солженицын, — баховский удар: Берия. Кто-то прибежал из обкома, рассказал, еще Москва не передавала. Я позвонил жене по телефону в редакцию, мы встретились на полдороге между редакцией газеты и радио: был ясный весенний день, все таяло и текло, а я не мог остановиться, прийти в себя, опомниться, вроде бы и раньше все знал-понимал, но тут официально, открыто, на весь мир сказали о том, кто был человек, столько лет олицетворявший нашу законность: «Убили отца, — кричал я. — Теперь совсем ясно — ни за что, просто убили, мерзавцы!..»