Опыт биографии. Невиновные

Это занятная фигура — наш редактор А. Л. А., мне в ту пору он очень нравился: красивый, спокойный, умный — крупный человек, понимавший значительно больше, чем положено было ему, редактору областной газеты и члену бюро обкома; мне казалось, между нами было понимание, хотя мы никогда не разговаривали, но я чувствовал — он это знает. Мы потом виделись с ним, уже в Москве, он был у меня дома, из газеты его выставили, он отсиживался в Академии общественных наук, отчаянно пил — надрыв человека и раньше все знавшего, а потому вдвойне ответственного.

Но это потом, а тогда на Сахалине — чувство чувством, но отношения между нами складывались вполне официальные, я робел, да и бывал в редакторском кабинете всего несколько раз.

Он что-то читал — наверно, полосу, — пригласил меня сесть и долго молчал, размашисто вычеркивал и вписывал. Потом расчистил перед собой стол. А мне все в нем нравилось: широкие жесты, глубокие складки, идущие от носа к подбородку, — суровое лицо с умными глазами.

— Что думаешь делать? — спросил он.

Еще под обаянием собственного ощущения от только нами понимаемой близости я ответил вполне искренне:

— Ругали меня вчера за дело, конечно, очерк не получился, надо поехать, выйти в море дней на десять, чтоб все понять изнутри, знаете, А. Л., газетный штамп до добра не доведет — за ним пустота, как бы не пропасть…

Он уставился на меня, ничего не услышав.

— Тебе надо работу искать, вот что.

— Какую работу? — на сей раз я не понял. — Я ведь и говорю…

— Вот-вот, подумай, а я, может, чем помогу, позвоню куда или еще что.

— Да я не хочу другой работы! — До меня что-то стало доходить, хотя было смертельно жалко, главным образом своей любви, которую я только что лелеял. — Не стану я ничего искать. Я с таким трудом нашел газету, себя в ней…

— Вот так, — у А. Л. А. был усталый, но уже жестковатый голос. — Подумай, а надумаешь — заходи.

Он вызвал меня через день и спросил прямо с порога, не приглашая сесть:

— Надумал?

— Да я и не думал — о чем?

— Тогда пеняй на себя.

К тому времени мне объяснили ситуацию вполне отчетливо: мы с женой, Л. X. и Б. Ф., кто-то еще — нас было многовато, а я к тому же не только еврей, но и сын репрессированного — первая кандидатура («полный джентльменский набор», как сказал паренек из молодежной газеты). Но у нас с женой был свой вариант.

— Может, дело в том, что мы с женой работаем в одной редакции? — спросил я, подсказывая ему казавшийся мне приемлемым для него выход. — Мы посоветовались и думаем: из нас двоих мне в газете работать важнее, да и газете лучше, я человек более пишущий и подвижный, а у нее здесь в городе сколько угодно работы, причем по специальности — с языком…

Но он уже сделал для себя самое трудное, решился, а мой домашний вариант сулил новую оттяжку, согласования, а на него жали в обкоме — мне потом рассказывали подробно, — да и не «вариант» это: я был нужен для увольнения, а он исчерпал собственную порядочность.

На следующее утро, явившись в редакцию, я прочел на стене приказ: «Уволить как не справившегося с работой…» И когда распахнул редакторскую дверь, он спросил, подняв глаза от газетного листа: «Не нравится формулировка? Изменим», — и тут же вызвал секретаршу, наглядно продемонстрировав мне отеческое обращение с трудовым законодательством: «Переделайте приказ — „по сокращению штата“».

Помню, как через час, побегав по коридору, я стукнулся в дверь к заместителю — коротышке-педанту, чья скрупулезность, подчеркнутая тщательность в работе, всегда меня раздражавшая, вдруг увиделась добродетелью по сравнению с безответственным размахом и обаянием главного. К тому же К. П. О. всегда упирал на необходимость особого внимания к молодым сотрудникам редакции: «Почему никогда не обращаетесь, приходите с любым вопросом, сомнениями…»

Я пришел.

Он стоял посреди кабинета, один, в несколько шагов оказался у двери, распахнул пошире и сказал громко, на весь коридор:

— Вы читали приказ? О чем может быть у нас разговор?..

Был вариант: уйти на полгода в траловый флот, его только что создали на Сахалине, жаль, что это не осуществилось, — было бы за плечами еще одно дело, хотя страшновато — море я уже знал, не в новинку. К тому же, несмотря на беспомощность, находился я в горячке, в азарте — пошлепал в обком, жаловаться на самоуправство редактора, члена их бюро, рядовому инструктору — женщине. Она была внимательна, далеко все-таки — Сахалин; волна, докатившаяся из Москвы лишь в начале 1953 года, силы не успела набрать, скорей растеряла, ощущение безнадежного московского ужаса казалось нелепостью, хотя и вполне реальной.

— Идите на радио, — сказала женщина-инструктор, глядя на меня с сочувствием и пониманием.

— Идите! — Я был уже в запале, да и обещанное мне твердое место на палубе траулера прибавляло уверенности. — Кто меня теперь возьмет — носом не вышел.

— Пусть вас это на заботит. Идите прямо сейчас к председателю комитета.