Опыт биографии. Невиновные

Ее чуть было не исключили из партии (особенно активен, как мне рассказывали, был Кеша, оскорбленный за меня, жаждавший ее крови), отправили в Северо-Курильск в районную газету, и там она едва не погибла в то страшное землетрясение, когда город был смыт, цунами вынесло в море даже печатную машину, а спаслись те, кто успел добежать до господствующей над городом сопки и смог продержаться до подхода наших кораблей. Американцы подошли раньше, но нашим было запрещено принимать их капиталистическую помощь, и десятки людей погибли, выполняя до конца свой патриотический долг.

История с В. В. С. характерна для понимания степени моего тогдашнего идиотизма, который, по-видимому, чувствовался на расстоянии. Как бы то ни было, но я, оказавшийся невольным орудием гибели моей благодетельницы, был, кроме того, награжден: нам дали ее освободившуюся комнату — хозяйка, как уже говорилось, отправилась в Северо-Курильск.

Была в этом, конечно, неловкость, и, когда В. В. С. передавала нам ключи, я что-то промямлил, но человек она была славный, тогда несчастный, никак не злобный, и все понимала.

Комната показалась нам сказочной. На втором этаже, в японском фанерном доме, с отдельным входом — дверь внизу, за которой сразу же начинался крутой корабельный трап, а там мансарда со стеклянной раздвижной стеной, оклеенные чистой белой бумагой потолок и стены, посреди железная печка и ослепительно блестевшие белые с желтизной доски пола.

Мы быстро загваздали комнату. Никак не могли управиться с печкой — топили углем, когда задувал ветер, дым шел обратно, а утром, в мороз, стряхивали с головы снег, набившийся сквозь стеклянную стену, выпрыгивали из-под одеяла, лишь бы скорей разжечь — бог с ними, с правилами, с чистотой, да и народу к нам ходило много, на потолке расписывались, сообщали, кто куда ушел, а грязь в Южно-Сахалинске после дождей неимоверная, едва доплывали от дома до редакции. Но было хорошо: свой дом, книги, зеленым глазом моргал приемник, японская музыка — Япония рядом — и ощущение своих собственных стен, пусть и фанерных, рабочей усталости, заработанных денег. Мне было хорошо.

Б. Ф. появился в нашей редакции поздней осенью 1952 года — очередной выпуск журналистов из ленинградского университета. Они приехали вчетвером, со всеми сложились разные отношения, по-своему любопытные, но Б. Ф. был персонаж, увиденный мною впервые. Сухощавый, бледный, с большой головой-черепом, с гладко зализанными черными волосами, широко расставленными темными глазами, всегда чисто выбритый, аккуратный, при галстуке. Уже его облик был вызовом нашей редакции — кондово-жлобской в главной своей части и студенчески-безалаберной в другой. Но помню, тем не менее не ему, а мне становилось неловко своих грязных сапог, расстегнутого ворота, никогда не чесанной головы. А он, назначенный сначала скромненько — литправщиком в секретариат, — в первый же день, замещая отсутствующего ответственного секретаря, бесстрашно вступил в конфликт с начальниками основных отделов — партийного строительства и пропаганды, наглядно доказав всей редакции их полную непрофессиональность, неграмотность, чем доставил, разумеется, удовольствие прежде всего своему шефу — ответственному секретарю, который по тупости еще не учуял опасности.

Б. Ф. действовал осмотрительно, четко, но времени не тянул. В первый же вечер нашего знакомства, когда мы с В. А., узнав о приезде ребят из Ленинграда, потопали к ним в общежитие знакомиться, точно поставленными вопросами вытащил из нас полную информацию о каждом сотруднике газеты и тогда же составил свой план.

Был еще в редакции некто Л. X. — шумливый еврей с бешеным темпераментом, этакий Дантон из местечка, безо всякого журналистского образования, в прошлом работник промышленности. Но газетчик он был отличный, не в пример другим грамотный, не без способностей, а кроме того, неглупый и ушлый в промышленно-партийных интригах. Наверно, он хорошо работал бы, куда б его ни поставили — министром, директором рыбозавода или завмагом. С ним Б. Ф. было потруднее, но его он заставил замолкнуть, навалив невероятно много работы, рассчитывая на самолюбие и вспыльчивость, а в присутствии редактора легко доказал его пустозвонство, провалы в важнейших областях (в любой газете они непременны), некомпетентность при показном всезнайстве. Л. X. кричал так, что дрожали стекла, но, когда передыхал и пил воду, Б. Ф. успевал сказать все, что ему было надо. И Л. X. умолк.