Опыт конкретной философии

Хотя, по видимости, надежда кажется близкой по смыслу к желанию, на самом деле, подчеркивает Марсель, она предельно далека от него. Желаю­щий видит предмет своего желания, объективирует его и превращает в про­блему, с тем чтобы решить ее. Тем самым он становится на путь техническо­го мышления. Но надежда живет в другой духовной атмосфере. Она не предсказывает то, на что надеются, в ее горизонте человек не строит объек­тивированных конструкций для ее осуществления. Но она как бы помнит будущее и поэтому является его «прикрытым видением». Актом надежды «протыкается» «скорлупа» замкнутого и омертвленного в его рациональной истолкованное™ времени (надежда как упомянутый световой «прокол» — 1а регсёе). В образовавшемся просвете не возникает образов определенных объектов. Но зато начинает светить свет, несравненно более могучий, чем вся замыкающая время объективность мира, вместе взятая. Надеющийся чув­ствует, осознает свою причастность к нему, какой бы слабой, условной и хруп­кой она ему ни казалась. Сорваться, «заболтать» надежду легко. Она не дает­ся человеку с гарантией объективного закона природы.

209

Мы могли бы резюмировать вытекающий из работ Марселя смысл понятия надежды следующим образом. Надежда — чувство-сверхчувство, свидетельствующее о том, что не выразимая никакими понятиями объек­тивирующего сознания поддержка со стороны таинственных сил бытия мне оказана1. Это уверенность в том, что подобный кредит трансценден­тного доверия мне открыт, несмотря ни на какие самые удручающие об­стоятельства. Будучи знаком таинственной духовной подпитки моих внут­ренних сил, надежда обнаруживает свою светоносную природу.

В своей философии надежды Марсель как бы переключает основной регистр, в котором развертывалась западная философская традиция. Дей­ствительно, она в основном строилась как философия ума, рациональнос­ти и объективности. Марсель же переводит ее тональность с объективиру­ющего ума на кажущуюся лишь субъективной духовность сердца, впрочем сохраняя при этом все права его главного орудия — рефлексии. Не часто, но у него все же можно встретить такие выражения, как, например, «крово­точащее сердце человеческой экзистенции»2. Теология и философия серд­ца в западной культурной традиции были введены в оборот еще Августи­ном. И Марселю он несравненно ближе Фомы с его схоластическим рационализмом. Это предпочтение указывает на библейский духовный «кли­мат» его философии, в то время как основное русло западной философской традиции было сильно эллинизировано. Факт такой переакцентировки вни­мания признает и сам Марсель в его итоговых беседах с Рикером.

«Надежда — мой компас земной!» — поется в популярной песне. Габ­риэль Марсель, философ надежды, наверное, сказал бы о ней как о компасе небесном, существование которого он считает возможным и в земных ус­ловиях человеческого удела. Надежде философа присущ, как мы видели, световой характер, что обнаруживается в соответствующих метафорах. Так, надежда у него «лучиста», впрочем, как и вся философия Марселя, это ме­тафизика надежды и любви, веры и верности. Характерно, что к световому ее характеру органически присоединяется ее музыкальность и драматизм. Она немыслима без верного тона или интонации, но это не произвольный субъективный каприз, а ясное, гармоничное принятие дара жизни, дара бы­тия. Ведь наша жизнь есть дар «непредставимого и нехарактеризуемого бытия» или, переходя с метафизического языка на религиозный, «божествен­ный дар» (don divin). По отношению к нему возможны или отказ (le refus), или его принятие, а это означает, что он расслышан как зов или призыв, влекущий творческий ответ как ответное его призывание (Гinvocation). Если во втором случае человек принимает свет за свет и сам стремится его рас­пространить, то в первом — он загораживает от него и себя и других. По­этому смысловой вектор духовных исканий человека — «от отказа к при­зыву», как гласит заглавие публикуемой книги в ее первом издании.

У французского мыслителя есть одно характерное место, позволяю­щее понять, насколько важна для него именно верная интонация, тон

210

произносимых философом утверждений. Вот что он пишет об утвержде­нии «я существую» (je suis), которым завершается знаменитый тезис Де­карта. «Это утверждение, — подчеркивает он, — нельзя произносить в дерзком и заносчивом тоне, с вызовом, но, скорее, нужно шептать внутри себя в тональности смирения, страха и изумления»1. И он поясняет, поче­му именно такая тональность является необходимой в том испытании, каким является жизнь человека. Однако новоевропейская философия в основном своем русле оказалась как раз нечувствительной именно к то­нальности мысли, к ее экзистенциальному тонусу. Вызов, заносчивость и гордыня (hybris) звучат у нее и в «я существую», и в «я мыслю», и в том, что она из них выводит.