Опыт конкретной философии

С этой точки зрения акт приема обретает новое значение. «При­нимать» означает допускать к себе кого-то извне, вводить его в ту зону, которую я обозначил выше. Может статься, что историко-соци-ологическое исследование гостеприимства обретет полноту своего смысла, лишь исходя из этих феноменологических данностей, так трудно выразимых. Имеется веское основание предположить, что даже светский этикет, существующий в нашем распавшемся мире в виде обрывков, в конечном счете согласуется с фундаментальными данностями опыта, вписанными в наш удел (condition). В области философской антропологии этот последний термин, как я считаю, должен постепенно заместить собой термин «природа». Тот, кто ре­шился бы сегодня продолжить предпринятое Юмом, должен был бы, мне кажется, назвать свой труд «Об уделе человека»2. Можно лишь сожалеть, что Андре Мальро стал собственником этого названия, дав его своей книге, в некоторых отношениях превосходной, но остаю­щейся тем не менее ниже того, что это название обещало*.

Следуя такому направлению мысли, приходится признать, что термин «восприимчивость» («receptivite») в действительности при­ложим к своего рода клавиатуре, расположенной между крайними, очень друг от друга удаленными полюсами. Одним из этих полюсов будет испытывать, претерпевать, принимать, о чем я говорил, упо­миная отпечаток, полученный мягким воском. Другой полюс будет в реальности называться дарением и даже в последнем анализе — да-

1 от Heim — домашний очаг, приют; heimlich — скрытно, тихо, сокровенно; unheimlich — жутко, тревожно (нем.).

2 Жорж Бастид опубликовал работу под таким названием (июнь 1939 г.).

73

рением себя: того, кто вовлечен в акт гостеприимства. Речь в данном случае идет не о том, чтобы заполнить пустоту присутствием чужо­го, но о том, чтобы включить другого в определенную реальность, в некую полноту. Оказать гостеприимство — значит на самом деле со­общить другому что-то от самого себя.

Позволительно спросить, а не проясняют ли эти анализы, пусть и непрямым образом, само восприятие как категорию познания. Полагаю, что никто уже не разделяет взгляды Кондильяка относительно чувственно воспринимаемого. Конечно, я пребываю в условиях чувственности, я обладаю бытием при условии, что обладаю чувствами, или по крайней мере я в этих условиях схватываю себя в качестве существующего. И можно также принять, что чувствовать — значит принимать. Но здесь надо сразу же уточнить, что принимать в данном случае означает, что я раскрываюсь и, следовательно, скорее отдаю себя, чем претерпеваю ка­кое-то внешнее воздействие. Уже на этом уровне мы сталкиваемся с па­радоксом, стоящим в центре творчества в собственном смысле слова. Но его легче распознать, может быть, у художника, чем в зонах, где вы­рабатывается познавательный результат и прагматическое измерение в своих многообразных проявлениях скрывает изначальную и недоступ­но глубокую тайну «рождения реального». Художник предстает само­му себе как питаемый тем, что он пытается воплотить. В нем также осу­ществляется — в пределе — тождество восприятия и самоотдачи. Но это может реализоваться только в той сфере, которая ему присуща и соответствует в этом плане тому наделу (area), который я упомянул, анализируя выражение «у себя». Есть основание полагать, что по су­ществу различия между способностью чувствовать и способностью к творчеству не существует, хотя такое различие и существует в потен­ции. Эти способности предполагают существование не только «я», но и мира, в котором оно узнает себя, развивает свою активность, распро­страняется. Это — промежуточный мир между замкнутостью и от­крытостью, между «иметь» и «быть», символом или материализован­ным ядром которого с необходимостью выступает мое тело. Не лишено основания предположение, что самые грубые кажимости нас вводят в заблуждение, когда мы гипостазируем, когда толкуем как независи­мую и замкнутую на себя реальность то, что, возможно, есть не более чем открывшийся пласт некоего неопределенного царства, скрытые зоны которого, его как бы подводные продолжения мы можем обозна­чить только как бы пунктиром, при случае и в озарении. И разве из самого факта жизни (в том смысле, в каком мы говорим о нашей жиз­ни, о жизни человеческой) не следует, если только нырнуть поглубже в стихию мысли, существование своего рода метафизической Атланти­ды, которая недоступна для исследования по определению, но присут­ствие которой в действительности сообщает нашему существованию его объем, ценность и таинственную плотность?

«Моя жизнь, — записал я несколько недель назад в своем «Дневни­ке», — не так ли относится ко времени, как мое тело — к пространству?

74

г