Орангутан и Ваучер (сборник)

«Здравствуй, дядька Афанас, – взволнованно сообщал он в письме. – Чувствую себя как последняя сволочь! Не писал ведь я тебе, дрын мне промеж лопаток, а как деньги понадобились – пишу, а еще так авторучкой нахряпываю – стол ходуном ходит. Плохи дела, Афоня… Беда! Просчитался. Кончил училище музакадемии, а работы – тю-тю! В кино поснимался немного, но это так, от нужды. Для души – ничего. Не берут ни в один театр. Говорят, Станиславского плохо понимаю. Этот товарищ у них вроде нашего пчеловода, система переживания у него развита как у самого светлого мудреца. Но есть возможность работать на эстраде. Был у главного по этому делу, худрука, обещал помочь, но для этого восемьсот тысяч нужно. Очень прошу, дядя Афанас, продай, пожалуйста, мой дом кому хочешь, но только чтобы восемьсот тысяч вышло. Доверенность на продажу отправляю. Давно я тебе не писал, а ведь я женился полтора года назад. Теперь у нас два сына – двойняшки. Одного в честь отца назвал, другого – в твою честь. Жду скорого ответа. Твой племянник Анатолий».

Вот что произошло с Анатолием Мошкиным в Москве. Он никак не мог устроиться на работу по специальности, которую любил больше всего на свете. Но отступаться не хотел. На первых порах столичная жизнь складывалась успешно.

Он прошел по конкурсу в училище по классу актера музыкальной комедии, женился на симпатичной москвичке с обувной фабрики, но через два года в училище стали возникать неприятности, а когда начались дипломные спектакли, то, к огорчению Тольки, экзаменационная комиссия пришла к выводу: «На московских сценах Мошкину не играть». По их мнению, имелась веская причина – его на героя-любовника готовили, а он якобы не потянул: голос лирический, а внешность острохарактерного злодея, то есть расхождение внутренних и внешних данных.

И в самом деле, выглядел Толька необычно: рост огромный, руки большие, тяжелые и такие длинные, что слегка касались колен. Сожмет кулак – боксерская перчатка получается, шапку зимнюю с головы снимет – уши, как два локатора, торчат, а запоет – голос чистый, серебряный, как у нецелованной девицы.

Получив свободный диплом, он окончательно пал духом: зашел в первый попавшийся магазин, купил бутылку водки и, отойдя к подоконнику, вылил содержимое внутрь себя. Обиженное сердце сильно защемило. Он полез в карман за дипломом и, раскрыв его, неожиданно обратился ко всем присутствующим:

– Дорогие мои, хорошие, разве Толька Мошкин не похож на героя-любовника? Ну, что молчите?

– Таких только в зверинце встретишь, среди человекообразных, – внезапно огрызнулась женщина с лицом, похожим на мороженую свеклу.

– Ну что же, пусть будет по-вашему… Дрын мне промеж лопаток… – Толька с трудом сдержал обиду и, выйдя из магазина, угрюмо направился домой, в тесную коммуналку.

– Толя, ты выпивши? Что с тобой? – растерянно встретила жена.

– Не вышло из меня артиста. Диплом дали. А работы не дают… Сдохну без сцены…

Наташа заглянула мужу в глаза. Глядя в их глубину, она забывала про все на свете, но пьяным видела его впервые и, не выдержав, прослезилась:

– Толя, ложись спать… Свет не без добрых людей, завтра поговорим.

Толька лег, но уснуть не мог. Мучила неизвестность, досада.

«Четыре года вкалывал, ни одной лекции, ни одной репетиции не пропустил – и вот те на! Может, на эстраду податься?»

Чтобы поступить на эстраду, надо было выдержать конкурс. Две недели Толька искал рассказ по душе, наконец нашел. Он вспомнил, что года четыре назад читал его, но тогда он ни хрена не понял, а теперь сердце словно обожгло.

«Ведь мне играть-то ничего не надо! Со знанием дела рассказать о человеке, душа которого не поддается никаким вычислениям, и шабаш! Ведь этот герой ну прямо с меня списан!» Рассказ Василия Шукшина назывался «Чудик».

Больше недели Толька из дома не выходил, учил рассказ как проклятый, во весь голос, даже придумал, как две песни в рассказ вставить, а вечерами, когда жена приходила с работы и дети еще не спали, устраивал прогоны отрепетированного. Жена переживала не меньше и на всякий случай заставила его подготовить еще один рассказ.

– Для страховки, – согласился Толька. – Не понравится «Чудик», а я им, дрын промеж лопаток: «Не спешите с выводами… У меня еще „Версия“ есть».

Так и порешили.

В день Толькинова показа в филармонии жена не находила места.

В обед сбегала в магазин и, купив рыбы, сварила для мужа любимую уху из трески.

Толька пришел домой поздно, глаза горели тусклым жалобным светом.

– Ну, что там? Он промолчал.

Жена налила ухи, села рядом.

– Рассказывай. На кого дуешься? Рассказывай.

– А что рассказывать? Этот тип, – сквозь зубы процедил он, – даже не пошевельнулся в бархатном кресле, лица не переменил! «Ваш „чудик“, – говорит, – просто шут рассеянный! А этот, из рассказа „Версия“, натуральный шизофреник, ну, переспал с любовницей – и молчи! А он – ха-ха-ха!.. Где вы, – говорит, – такие рассказы берете?»

– Как где? – удивилась жена.

– Я тоже оторопел. Неужто, думаю, он Шукшина не читал?! А он помолчал немного и говорит поставленным голосом: «Смелый вы человек, Мошкин-сороконожкин».

– Так и сказал?