Орангутан и Ваучер (сборник)

– Мог бы не пояснять… мне за версту видно, что ты наш, сохачевский!

Директор отложил бумаги, нахмурился, подошел к распахнутому окну.

– Смотри, благодать какая… Что ни сосна, то дума, что ни береза – грусть… В Москву-то зачем?

– Учиться решил…

– На кого?

– Петь хочу…

– А здесь что, не дают?

Такого вопроса Мишка не ожидал. Он смутился, прекрасно понимая, что кому другому, а ему жаловаться не на кого. Где только не пел: и на лесоповале, и на сенокосах, и на жатве, и особенно в сказочную пору белых ночей, когда по берегам Двины цвела черемуха, и петь на народных гуляньях было в радость. Опустил Мишка взлохмаченную голову, нехотя в окно глянул:

– На больших сценах хочу петь, товарищ директор… Как настоящий артист.

– А у нас что, сцены маленькие? – удивился директор. – Слава богу, и в Черевково ДК есть, и в Красноборске… А клубов сколько! В каждой деревне. Не то говоришь, Михаил Стелькин.

– Да вам и фамилия моя знакома?

– Кто ж тебя не знает, чертяга ты такой? Тебя на майском смотре весь район заслушался! Особенно с парфеновскими переборами… Ну и смел же ты, браток.

– Смелости у меня хватит… баяна вот нет…

– Интересно, куда же он девался?

Нахмурился Мишка, голову опустил, а что поделаешь. «Директора обманывать нельзя», – подумал он и выложил все как есть.

– Сестра не дала баяна, товарищ директор… Федулка, муж ее, вроде бы и не против, а она не дала… С таким, говорит, инструментом тебя везде примут, с ним ты, мол, и дядьку родного забудешь, и сестру единственную. И вот… без баяна еду…

Директор покачал сочувственно головой, строго посмотрел на Мишку, сел в кресло.

– Вот что, Граммофон, по такому случаю давай ближе знакомиться… Я хоть и в директорском кресле вот уже десятый год, но в народном творчестве кое-что смыслю… Зовут меня Кузьма Ильич, фамилия моя Караваев… Специальное образование получил сначала в Архангельске, потом в Москве… – Директор помолчал, нахмурился. – А работаю, как видишь, тут, на Северной Двине… Ты в столицу-то насовсем собрался или учиться только?

Стелькин растерянно пожал плечами.

– Эх, Михаил, Михаил, знал бы ты, как нужна здесь твоя музыка… Не стало у нас своих музыкантов! Одни архаровцы приезжие. А им что!.. Запад подавай, да и только. Сметану едят нашу, а песни поют иностранные. – Стелькин вздохнул. – Так почему же и ты закуролесил, Михаил? В чем дело?

– Не могу я иначе, Кузьма Ильич, потому как силу в голосе чую… Ну как с баяном будем? Продадите или нет? Идти надо…

Кузьма Ильич задумался. Руки его потянулись за куревом, но пачка оказалась пустой. Он высыпал из пачки оставшийся табак, положил под язык.

– Как думаешь, – строго спросил, – что кричат птицы отбившемуся от стаи птенцу?

– Не знаю, не летал с ними.

– А все-таки?

– Сердятся, наверно…

– То-то и оно… А ты, голубчик, вспять летишь, а баян просишь.

Мишка нахмурился, подхватил пожитки и направился к выходу.

– Стой! – окликнул директор. – С таким характером дальше Котласа не уедешь. Идем!

Кузьма Ильич поднялся и направился в другую комнату. Мишка – за ним.

Поворот ключа – и перед Граммофоном открылось помещение с музыкальными инструментами.

– Выбирай, – строго сказал директор. – Что облюбуешь – твое.

Стелькин замер, околдованный добротой директора. Как чуткий садовник дотрагивается до хрупких листьев, так дотронулся и Мишка до кнопок первой невзрачной гармошки и неторопливо растянул мехи. И запел:

Я снова дорогою болен и нежным дыханьем рек,
и каждый репейник в поле мне дорог, как человек…

– А веселей можно? – поинтересовался Кузьма Ильич.

– Можно! Отчего ж нельзя?

В Пермогорье на угоре церковь белая стоит.
По милахе пермогорской сердце ноет и болит.
Моя милая маленька, чуть повыше валенка.
В лапоткя обуется, на пестерь надуется.

– Молодец! – подбадривал его директор. – Тебе учиться надо… – И руку подал на прощанье. – Ладно! Твоя гармонь, Михаил.

И вот Михаил Стелькин снова на теплоходе. Гармошка у него на коленях, как девушка любимая. И смеется, и плачет, и зевак за нос водит.

Берега от черемухи белые, и ночь, как огромная синяя птица, навстречу плывет. Жить бы Мишке на этих берегах до старости.

– А «Камаринскую» можете? – интересуются пассажиры теплохода.

Мишка головой кивает, и летит ядреная плясовая над рекой, к белоснежным берегам.

– А кадриль?

И на кадриль Мишка горазд. Мехи растянет до отказа и смотрит на зеленую зыбь воды, словно видит в реке живого кого-то. Много озорства и ярости в серых его глазах. В самых мелодичных переборах Мишка блаженно закрывает глаза и тихо покачивает головой в такт музыке. Начинает петь, сначала тихо, потом громко, порывисто.

Люди не могут равнодушно слушать его голос. Какая-то неуловимая сила обвораживает их, заставляет приблизиться к гармонисту, подпеть ему, посочувствовать грустной песне.