Орангутан и Ваучер (сборник)

Растянул Мишка мехи трехрядки, шею вперед, как гусь перед полетом, вытянул, и понеслась русская плясовая из окон вагона на платформы вокзала, разливая свои зазывные звуки среди гулкого городского шума. А женщины тем временем подхватили Мишкины пожитки и вышли вместе с гармонистом да балалаечником на московский перрон.

Глянул Мишка по сторонам, и сердце его сжалось от ощущения, которого он еще никогда не испытывал. Всюду толпы людей, все мчатся куда-то, спешат, а над ними большие каменные дома и бесконечный монотонный гул.

Сделал Мишка несколько шагов и разом ощутил, как заглатывает его какая-то неудержимая сила, оглушает и тянет, тянет в неистовый круговорот. И вдруг почувствовал гармонист, что голос его словно куда-то пропал, а сам он становится уже другим, совсем маленьким, обычным человеком, похожим на многих людей огромного города…

Вещий сон

Никита Кочин окончил школу, отслужил в армии и загрустил сурово, болезненно. Он надеялся, что отслужит в армии и начнется новая жизнь. А она, зараза, шла по-старому.

Три недели прошло после службы, а, казалось, годы… Он не мог места себе найти. «Все не так… все не то…»

– Надоело, – жаловался он сестре Нюре. – То подсобные работы в телятнике, то ремонт в свинарнике, то дежурства в разрушенном складе, а вечером хмельные дружки, деревенские пересуды.

Но с приходом белых ночей словно бес вселился в него. Мучила бессонница. Он много читал, думал о будущей жизни, о деревне, а когда засыпал, то во сне все время с кем-то разговаривал.

– Сыночек мой! Страдалец долготерпеливый! – причитала бабушка Груня, заменявшая ему мать, юркая старушка с грудным детским голосом. – Что с тобой? Словно в бреду находишься?

– Так держать! – кричал во сне Никита. – Если до майдана доберемся, проучим его, дальше жить будем… Если нет – беда.

Старушка удивленно прислушивалась к странным выкрикам внука и на всякий случай кутала его в одеяло. «Кто знает, может простудился?»

Во сне Никита не слышал ее голоса, лишь изредка открывал глаза, вздрагивал и, оглядевшись по сторонам, погружался в беспокойный сон.

Первая забила тревогу сестра:

– Бабушка, с ним что-то происходит! Он мало ест, а спит по три часа в сутки… Может, ему к врачу пойти?

Бабушка переживала за внука не меньше Нюры, но с выводами не торопилась.

– В его годы я спала ровно столько же, – поясняла она Нюре. – Одиннадцать братьев у меня было… Все прожорливые, все горластые. По ночам обеды готовила, а утром косьба, корова… Да опять на весь день к ухвату. Когда спать-то?

– Сыночек мой, скажи, с кем ты разговариваешь во сне? – однажды спросила она у внука.

– Я-то? – Никита подошел к окну, посмотрел во двор. – Ну и черемухи нынче, словно сугробы на деревьях лежат! А знаешь ли ты, на какой земле живем? – вопрос был задан неожиданно и почему-то вполголоса.

– Как, на какой? На русской! – так же вполголоса ответила старушка.

– Да я не о том… Это само знамо… На родине какого человека процветаем-то?

– На родине Иисуса Христа?

– Чего? – Никита рассмеялся. – Скажешь тоже! – Никита вдруг замолчал и, сжав кулаки, сказал строго. – Ломоносов здесь жил, вот кто! Да будет вам известно, что в наших местах его родина! – он еще строже посмотрел Груню.

– А кто он такой, – возмутилась Груня, – чтоб из-за этного третью неделю не спать?

– Эх, Груня, Груня, как на музейную редкость смотрю на тебя… В уме не укладывается, как это всю жизнь прожить и о Михаиле Ломоносове не знать?

– Подумаешь, невидаль!

– Невидаль ни невидаль, а земляк наш первым русским академиком был, – Никита настежь раскрыл оба окна, угрюмо посмотрел вдаль. – Отсюда, из этих дивных мест, вышел архангельский мужик, что «по своей и доброй воле стал разумен и велик».

В разговор вмешалась сестра.

– Ты что, историю за седьмой класс вспомнил?

Никита не ответил. Сдвинув светлые брови, он грозно стоял у распахнутого окна и продолжал громко, одухотворенно:

– Невидаль, говоришь! А кто первый русскую науку боготворил? Кто крестьянским детям учиться позволил? Да если б не он, что бы с Россией было? И щас бы в курной избе куковали! Кто металлургию в России поднял? Молчишь?! Герой он был, труженик, вот кто… А мог бы всю жизнь на полатях проспать!

– Никита, что с тобой? Ты что, просвещать нас вздумал? – удивилась сестра.

– А то, что земляк мой в двадцать два года уже в Москве учился в Славяно-греко-латинской академии… а я…

– Ну и что?

– Как, ну и что! В мои годы он круглые сутки науку грыз, а я только по ночам, и то с бабушкиного позволения. Надоело мне все!

Груня накуксилась.

– Ты что кричишь-то?

– Не кричу я… само кричится!

Бабушка Никиты про Ломоносова ни плохого, ни хорошего не слышала, но поведение внука ей не нравилось.

– Вот что, – наконец решила она, – хватит вольнодумничать. Завтра же в поликлинику ступай, да объясни все как есть, понял? И то, что по ночам не спишь, скажи… Завтра же ступай! Не послушаешь – все книги до единой сожгу.

Никита еще больше загрустил. Груня вскормила его ценой больших трудностей.

И голод послевоенный пережила, и пожар кромешный, отнявший у нее родного сына, и мужа в тайге лишилась в лютую метель.