Оранжерея

—  Не знаю, на что вы рассчитываете, Мария. Но уже четверть десятого, а это значит, что через полчаса на улицу нельзя будет и носу высунуть. Комендантский час. Смотрите, пастор уже спе­шит к выходу. Живете вы, надо полагать, не близ­ко и домой попасть уже не успеете. К тому же переправа уже, да-да, уже прекращена до утра (он чувствовал, что вино ударило ему в голову, и го­рели щеки, и будь что будет, и что он готов от­дать все, что имел — имя, талант, — за право по­ложить ей на колени свою голову и закрыть гла­за). Другими словами, Мария, ваша игра — это откровенный блеф. Погодите, потом скажете. Что до меня, то я живу в двух шагах отсюда в про­сторном и удобном доме, и если бы не ваши длин­ные ресницы, и нежные скулы, и эта белая... сло­вом, если бы не вы, я бы сейчас допил кофе и отправился бы домой спать. Должен признать, что вам удалось спутать мои планы. Итак, мой дом, в отличие от вашего, совсем рядом. Но мы ко мне не пойдем. Мы останемся здесь, в этой гостини­це, между прочим лучшей в городе. Осчастливим заодно и портье. Впрочем, как вы сами понимае­те, это долгое предисловие ни к чему, если толь­ко, конечно, вы не предпочитаете провести ночь в участке на деревянной скамье. Короче говоря: сколько?

Потупив взор и слегка порозовев, но в целом очень довольная, она надула губки, быстро гля­нула на его наручные часы (старенький «Улисс» с гильошированным циферблатом и запасом хо­да на сорок два часа), щелкнула замком сумочки, еще поколебалась для виду, усмехнулась, провела рукой по шиньону, поправила ключик на груди и написала на салфетке губным карандашом три символа свой участи, обдуманную цену своей че­сти: двойка вышла хоть куда, вылитый фламинго на снегу, а вот нули подкачали и походили на пару сплющенных кренделей.

— D'accord[59]! — сказал Марк, сдерживая лико­вание и нетерпеливо поднимаясь из-за стола. — Ждите меня здесь, Мария, я вернусь через минуту. Надеюсь, за такие деньги десерт мне будет обес­печен?

Она ничего не ответила и только утвердитель­но смежила пушистые ресницы.

5

— О чудо, — вскричала она. — Горячая вода!

Переступив через собственные, брошенные на полу брюки, Марк пошел за ней в ванную комнату. Из одежды на нем сохранилась только рубашка. Одной запонки не было. Сердце все еще бешено колотилось. В темноте он больно ушиб колено об угол журнального столика. Неужели это случилось, это уже случилось? Ведь только что, потеряв го­лову, он прижимал ее к себе в лифте и целовал в сладкие губы, пока кабина рывками возносила тяжкий груз его желания на пятый этаж, и потом она сошла со своих высоких каблуков на потертый ковер, как актриса сходит со сцены в зритель­ный зал, и оказалась ниже его на целую голову, и уличный свет из окна лежал на полу холодным озерцом, в котором она купалась, подняв руки, щелкая заколкой и отпуская волосы тоже плыть по этим мерцающим водам, нет, нет, говорила она, упираясь руками ему в плечи, не смейте, не при­касайтесь ко мне...

В ванной яркий свет ослепил его. Она уже ус­пела обмотать голову полотенцем и влить в воду флакончик шампуня. Бочком, урча от наслажде­ния, она забиралась в быстро поднимавшуюся пе­ну. Мелькнула ее розовая промежность, переки­нулась через край ванны гладкая голень. «Только ради этого стоило остаться, — сказала она. — Ми­лый, подай мочалку». Автоматически переходит на «ты» после совокупления — пародия на бли­зость, пародия на влюбленность. «Мне нравятся ваши руки, — сказала она в лифте, глядя, как он вынимает обещанные две сотни из бумажника. — Такие чуткие пальцы, как у пианиста». Дежурный набор комплиментов и шоколадка в сумочке. Они вошли в кабину лифта, он закрыл дверь, нажал на стертую кнопку. Потом он встал с постели, ударился ногой об угол стола. Болезненное воз­вращение к реальности. Милости просим. Но что было промеж этого, в том жутком промежутке с глумливыми тенями на стенах? Обман, ах, какой обман — ведь ничего же не было. Только все мыш­цы дрожат и сердце бьется изо всей мочи, как приговоренный в своей темнице. Каким-то чу­дом она как будто вывернулась из его хватки, ус­кользнула в последний момент, наобещав с три короба и оставив его ни с чем, но опустошенно­го и оглушенного. Ах, какой обман.