Оранжерея

—  Да, Макс, тот самый кофр. Напоминаю те­бе, что в нем — самая ценная часть нашего се­мейного архива. Кроме того, там жестяная ко­робка ректорских печатей и несколько раритет­ных изданий, среди которых сербский перевод «Странной Книги». Понимаешь, о чем речь? Так что будь, пожалуйста, бдителен.

—  Неужели то самое издание: Лейден, начало семнадцатого века?

В глазах Штерна зажегся библиофильский огонек

—  Так точно, тысяча шестьсот шестнадцатый год.

—  Ух ты! Никогда не держал эту книгу в ру­ках, хотя наслышан... — сказал он с такой знако­мой Марку интонацией профессиональной за­висти. — Хорошо. Я не буду спускать с него глаз. Будь уверен, — серьезно закончил Штерн тонким голосом, каким в детстве клялся вечно хранить тайны.

—  Смотри, вся надежда на тебя. Когда добе­решься до Марселя, дай знать Илюше, он заберет его на сохранение, чтобы тебя не обременять, — говорил Марк, припоминая, что еще важного нуж­но сказать на прощание. — Да, вот еще. Я положил в него рукопись своего последнего романа — то­го, что ты уже успел прочитать. Пусть пока побу­дет у тебя, от греха подальше, а там решим. Так будет верней. Да и где я теперь на островах смогу его издать? И последнее при первой возможнос­ти — пиши.

Штерн кивнул, и они оба поднялись.

—  Простимся покуда, — сказал Марк, откры­вая объятия, и Штерн прижался к его шее холод­ным ухом и мокрой шершавой щекой.

—  Так ты, значит, точно решил остаться? — все-таки спросил он, глядя на Марка снизу вверх с голубой поволокой печали, в которой уже как будто читались признаки морской болезни и не­минуемые муки ностальгии.

Отстранившись от него, Марк оглянулся на мреющий в утренней дымке город, зубчатые баш­ни Замка на холме, пустынные улицы. В вообра­жении ему смутно рисовались одинокие вечера у камина, при свечах, редкие гости, темные площа­ди, разбитые витрины, разграбленные лабазы... Из-за бессонной ночи все виделось ему слегка размы­тым, слегка искусственным, слегка ненастоящим, как если бы все вокруг — мосты, набережные, дворцы, колокольни, скалы соседнего острова — было только сказочно подробной картиной, уди­вительно точным воплощением чужого замысла.

— Да, Макс. Я остаюсь. Уехать теперь было бы... — он хотел сказать «трусостью», но, глядя в до­верчиво-голубые, близорукие глаза Штерна, осекся и закончил: — „преждевременно. К тому же небо как будто проясняется. Смотри, на шпилях Града уже проступает позолота.

Штерн посмотрел невидящими глазами в сто­рону Града, ничего не сказал на это, покачал голо­вой, еще раз порывисто обнял Марка и, взяв чемо­дан, боком врезался в поредевшую толпу, унося с собой все, что у них было: великую легенду, безум­ную надежду, пятьдесят лет жизни. Мелькнуло его серое пальто, седой затылок, и он исчез из виду.

Пока они прощались, ветер успел переме­ниться. Теперь свежо пахло морем. Корабль дал долгий сигнал — к отплытию. Марк засунул ли­шенные ноши руки глубоко в карманы пальто и, бездумно перебирая в уме случайные слова: «ча­до», «чудо», «в чаду», не спеша пошел в сторону дома. И в ту же минуту за тысячу миль от остро­вов Каскада, в залитой солнцем больничной па­лате, Матвей Сперанский открыл глаза и увидел перед собой Розу.

СТИХИ АНТОНА ТАРЛЕ, не вошедшие в книгу «Странностей»

ТЕРПЕНИЕ

1

Эвтерпа, дай уснуть: невмочь
фруктозу рифм тянуть из меда.
Исходит медленная ночь
парами крепкого иода.

Но шепчутся в палате Парки

про мох исландский и припарки,
и терпеливая сестра
не оставляет до утра.

2

(Decima[62])

Эвтерпа, та, что боль терпела
и глаз своих поднять не смела,
та, что в изодранной тунике
иль на Пикассовой «Гернике»,
Эвтерпа, душенька, сестра,
чьи в кровь разбитые уста
твердили: «Господи, прости»,
сжимала медяки в горсти
и по утру кралась тайком
домой, укутавшись платком.

* * *

Я ключевое

в прелести твоейникак не обнаружу: без осадка
растворено решающее в ней,
как в ключевой воде состав солей, —
без частностей, без меры, без остатка;
и чем мне что-то кажется верней
скрывает суть (так в кубке тает сладко
жемчужина), тем проще и страшней
и отдаленней дивная разгадка.

* * *

Р.