Оранжерея

А теперь мы отчалим. Всё враки
про границы, пределы, края.
Это всё сочинялось во мраке
не имевшего окон жилья.

За пределами снова просторы,

на границе рыбачит баркас,
из-за гор поднимаются горы
(мироздания грубый каркас),

а за теми горами иная

гложет глаз перспектива, и ту
будто новой волной накрывает,
и от далей тех сухо во рту.

Мы отчалим, и к нам повернутся

эти горы косматой спиной,
и османской волной захлебнутся
завсегдатаи пляжной пивной.

Взяв яйлу, точно крепость, на приступ,

она хлынет в долину, и там,
от плато отступая на выступ,
превратится в татарский фонтан.

Скудный плеск его, трепет и лепет

(как бы сонное чтенье строки)
и тот образ, что ласточка лепит,
грязь слюною скрепляя в комки,

и щербатые плиты кладбища

в караимском ущелье, костры
отдаленных стоянок, и выше —
горной церкви литые кресты,

и все то, что еще не созрело

и о чем разговор впереди,
станет частью иного раздела,
вроде тех, что зовутся «в пути».

3

(Не забыть бы два слова о воле.)
Как глядящий на порт с высоты
держит маленький мир на приколе,
я склоняюсь над Крымом, в листы
занося его лики и роли.

Есть еще наблюдение: ярус

ближних гор, дымка Ялты внизу —
высота превращает стеклярус
в жемчуга и в шелка — мишуру.

Ширмы лета работники сцены

расставляют поспешно; а вот
Херсонес, населенный и целый,
восстает из искрящихся вод.

Генуэзские узкие стяги

полыхают над Каффой опять,
и дружины «из Царьград в варяги»
на ладьях возвращаются вспять.

И виденье английского флота

в севастопольской бухте, и штиль
после утренней казни, и что-то
страшно милое (мелочь, утиль), —

что-то вроде серсо или бочче,

с пирамидкою ярких мячей,
что бросали в песок у обочин,
и потерянных где-то ключей.

4

Тишина. На слова налегая,
как на весла тугие, иду
против ветра, навек оставляя
ледников золотую слюду.

Восхищаясь дворцом или парком,

я попробую их описать
и закрою глаза. Крым, как барку,
на волнах будет море качать.

На волнах будет след направленья

вроде пены пивной, на волнах
укачает мои заблужденья
о предписанных небом путях.

И поддавшись насилию сини,

ублажаясь бродяжной мечтой,
как Россини просторы России,
предвкушать буду греческий зной.

Нам с тобой ничего не осталось,

как, лелея забытый язык,
привнести в него частную малость
и оставить родной материк

Полной грудью вдохнет парус волю,

и я, снасти напрягши, пущусь
мимо лодок рыбачьих по морю,
с той свободой, что выразить тщусь.

Притягательней скальных уступов,

упоительней скальдов, она
через щели однажды проступит,
а потом хлынет в трюм, как волна.

НЫРЯЛЬЩИК