Оранжерея

У меня смешанные эмоции. Участвуя в боях раньше, я, насколько помню, смерти не боялась. Но тогда я была не женщиной – и даже не человеком. Я была гордостью танковой дивизии – иной раз даже само́й танковой дивизией. Могла умереть лишь в том случае, если сторона, за которую воевала, проиграла бы полностью, окончательно, на всех фронтах.

Но теперь у меня есть Сэм. Мысль о том, что он в опасности, заставляет меня содрогаться. Мысль о том, что мы оба окажемся во власти кабалы Юрдона, Фиоре и Хант, заставляет испытывать беспокойство иного рода. Однажды Рив подумала, что в этом нет ничего плохого – сдаться, лишь бы все было хорошо. Эхо ее личного выбора до сих пор звучит и преследует меня. Я отвергла ее, не так ли? Но она – все еще часть меня. Неотъемлемая и неизбежная. Я никогда не смогу убежать от осознания того, что сдалась.

И Санни сдалась, как я теперь понимаю. Но не перед экспериментаторами, а перед концом войны. Ей надоело воевать – она хочет остепениться, завести семью и стать библиотекаршей в маленьком городке. Теперь Яна – настоящая Санни, настолько реальная, насколько возможно. Сама суть оранжереи, может, и была извращена наложившими на нее лапу ренегатами, но психологическая алхимия никуда не делась. Возможно, об этом говорила Санни. Мы – не те, кем или чем были раньше, пусть даже наша история при этом – единый неразрывный гобелен. Пытаюсь представить, кем я должна была казаться всем тем гражданским на борту хабов, завоеванных и очищенных в ходе войны, – и вижу пустоту, ничто. Наверняка я наводила на них ужас, но за броней и оружием я была… просто собой, не так ли? Но откуда им было знать?

Неважно. Теперь все кончено. Я должна жить с этим, равно как и с чувством долга. В то время мои действия были (или казались, что, по сути, одно и то же) необходимы. Если я не хотела отдавать память человечества на откуп распоясавшемуся программному обеспечению или, что еще хуже, недобросовестным оппортунистам, стоящим за ним, – мне приходилось бороться. А когда принимаешь решение бороться, заочно соглашаешься жить с его последствиями. В этом разница между нами и Юрдоном, Фиоре, Хант. Да, мы готовы терзаться сомнениями всю жизнь, а они сражаются лишь за то, чтобы война никогда не останавливалась – тогда не придется терзаться ничем. Никакой другой причины тут быть не может.

Плохие это мысли, страшные и ненужные – но они не оставляют меня в покое, поэтому я иду и сражаюсь с ними, размахивая сумочкой и насвистывая веселую мелодию. И в то же время пытаюсь посмотреть на себя со стороны. А вот молодая библиотекарша – женщина в летнем платье и с сумочкой в руке, насвистывающая по дороге с работы домой. Но что у этой пасторальной картинки на обороте? Бывший солдат, мучимый кошмарами, сжимая кейс с автоматом, крадется в свое убежище, чтобы отдохнуть в последний раз перед…

Так, хватит. Кончай.

Во-о-от, так-то лучше.

Я прихожу домой и прячу сумку на кухне. В гостиной включен телевизор, поэтому я снимаю обувь и иду прямо туда.

– Сэм?

Он, как обычно, сидит на диване перед мерцающим экраном. В руке – банка пива. Его взгляд упирается в меня, когда я вхожу.

– Сэм.

Сажусь рядом с диваном. Через некоторое время замечаю, что он вообще не смотрит телевизор. Его глаза обращены на внутренний дворик за стеклянной дверью. Он дышит медленно, ровно, его грудь ритмично поднимается и опускается.

– Сэм…

Он долго изучает меня глазами, прежде чем робко и еле заметно улыбнуться.

– Что, было много работы?

– Да, очень.

– Что-то я… так соскучилась по тебе.

– Я тоже по тебе скучал. – Его рука касается моей щеки, идет вверх и убирает со лба непослушные волосы.

В такие моменты я ненавижу быть человеком без единой аугментации – лишь комком мыслящего желе, запертым в костяном панцире, в бесконечной разделенности со своими возлюбленными, вынужденным протискивать каждый смысл через речевой канал с низкой пропускной способностью. Все люди – острова, окруженные бездонными океанами бессмысленной тьмы. Будь я хотя бы наполовину тем прежним существом, будь у меня хотя бы часть ресурсов – по одному желанию Сэма, по желанию Кей, я смогла бы проникнуть в его существо (равно как и он – в мое) гораздо глубже, чем доступно неловкому и неказистому примату. В осознании того, что мы потеряли, что у нас могло бы быть вместе, есть особая острота, только заставляющая меня желать его еще сильнее.

Я осторожно придвигаюсь ближе, прижимаюсь к его талии.

– Где ты был так долго?

– Убегал. – Он наконец поворачивает голову и смотрит на меня краешком глаз. – От себя, в первую очередь.

– Я тоже. Но почему тебе так трудно сейчас быть тем… кем ты стал?