Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Но к концу двадцатых годов началось наступление на нэпманов. Фининспектора произвольно определяли их доходы и обкладывали налогами, в конечном счете неизменно перевешивающими все состояние нэпманов. В лучшем случае дело кончалось полнейшим их разорением, в худшем — еще и заключением в тюрьму за неуплату недоимок. У зажиточного старьевщика было описано все имущество. Пытаясь спасти от конфискации домишко, лошадь и телегу, он и попал тогда «из огня да в полымя». Приговор к шести годам ИТЛ по уголовной статье, разумеется, не спас его от государственного гражданского иска, и жившая доселе вполне благополучно семья торговца старьем пошла, что называется, «по миру». Сам он угодил в лесорубный лагерь на Севере и свой срок отбыл полностью. Несмотря на вполне «бытовую» статью, бывший нэпман никак не мог быть причислен к разряду «социально близких». Вообще, в заключении ему пришлось нелегко. Политические заключенные презирали скупщика краденого. Воры и грабители, считавшие «барыг», так сказать, мироедами преступного мира, наживающимися на их кровушке, его еще и ненавидели.

Пробовал незадачливый барыга по возвращении в свой город из лагеря устроиться кем-нибудь вроде скупщика у населения утильсырья от какой-нибудь специальной конторы. Но, как оказалось, к тому времени его профессия почти перестала существовать. В основном из-за трудностей осуществления в этом деле принципа: «Социализм — это учет». Пусть лучше на девять десятых пропадают позарез нужные промышленности тряпье, бумажная макулатура и старая резина, чем на скупке этого утиля будут наживаться и строить себе дачи агенты по их сбору. Пришлось устроиться на работу в Гужтран, хотя возраст для ломового извозчика уже не тот.

Но потомственный торговец, бывший нэпман, да еще и уголовный преступник, в любом обличье является человеком нежелательным для общества, готовящегося к вступлению в эру социализма. Такие подлежали изъятию из этого общества. И неделю тому назад старик, которому было уже далеко за пятьдесят, расписался в объявлении ему срока, пережить который он уже имел мало шансов. Напрасно кое-кто из сокамерников пытался его утешить, что «литер СВЭ» — это еще ничего. Что если бы составителю списка, представленного на утверждение «тройки», пришло в голову отнести его к разряду СОЭ (социально опасных элементов), тогда бывший нэпман и барыга сидел бы сейчас в «спецкорпусе», о котором даже в тюрьме говорили понизив голос. «Социально вредный» отвечал тогда, что хрен, мол, редьки не слаще. Теперь, пробегая глазами все новые и новые письма из этого спецкорпуса, он уже понимал, что если «лучшее — враг хорошего», то плохое — враг худшего. Нет, видно у нас на Руси правды не будет.

Однако нужно было заняться порученным делом. Истопник выгреб из печки лежавшей возле нее кочергой золу и непрогоревшие дрова, наложил в топку кучку вскрытых и скомканных писем, поверх них щепок посуше и осторожно зажег свою единственную спичку. Затем он поднес ее к бумаге, которая вспыхнула охотно и весело. Через какие-нибудь десять минут от печки потянуло приятным сухим теплом. А еще через четверть часа она уже весело гудела, сделав менее неприютным промозглый от сырости каменный полусарай.

Старик подбрасывал в печку уже последние из разбросанных по полу писем, когда в руке у него оказался какой-то вспученный и кособокий конвертик, изготовленный явно неумелыми руками. Таких конвертов тут было много, но этот обращал на себя внимание необычным материалом. Он был склеен из рыхлого ноздреватого картона, к тому же неодинакового по толщине. И подписан был не карандашом и не тюремной тушью, изготовленной из сажи, добытой сжиганием на спичке кусочка резины, а чем-то бурым. Присмотревшись внимательнее, старый арестант понял, что это кровь. Написанные ею буквы были наклонены в разные стороны, имели разную величину, а их линия была мучительно неровной и прерывистой. Нацарапавший их заключенный, по-видимому, не имел даже обгоревшей спички или щепки, которыми обычно пишут в камерах вместо пера. И пользовался скорее всего гибким травяным стебельком, вынутым из тюремного матраца.

Разгадал, куда более смекалистый и догадливый, чем казался с виду, старик и тайну материала конверта. Это был неровно расслоенный картон вкладыша козырька фуражки или кепки. Но, пожалуй, самым необычным в этом послании был его адрес. Письмо направлялось в местную областную прокуратуру, возможно, единственное из всей груды писем, уже догоравших в жарко полыхавшей печке.

Все это говорило бывалому арестанту о многом. Написавший письмо сидит, по-видимому, в одиночной камере. В самой маленькой «общей» камере нашлись бы, наверное, люди, умеющие делать тушь и тюремный клей. Разжеванный мякиш надо не прямо наносить на бумагу, а прежде продавливать его через тряпочку. Подсказали бы они, наверно, и безнадежность попытки жаловаться на действия местного управления НКВД в местную прокуратуру. Даже малограмотный дурак понимает, что сильнее этого управления тут никого нет и быть не может…