Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Пытаясь выяснить, что могла означать эта короткая маловразумительная фраза, Корнев изучил все доступные ему документы о типах мест заключения в СССР. Среди них были и «специзоляторы» для особо опасных политических преступников с особым режимом содержания. Предположить, что этот режим мало отличается от тех, которым подвергались в старину узники Бастилии или Шлиссельбурга, было вполне естественно. Но тогда «особо опасным» оказывался каждый пятнадцатый или двадцатый из включенных в список арестованных. А это значило, что их число в одной только здешней области выражается четырехзначной цифрой. Общую же численность погребенных заживо политических преступников в СССР трудно было даже вообразить. Возможно ли практически осуществить такое массовое погребение живых людей? Ведь все «Шлиссельбурга и Петропавловки» царской России едва вмещали какую-то сотню узников!

Пытливого читателя невнятная «книга судеб» поразила еще одной своей подозрительной особенностью: она совершенно не включала сведений о расстрелах политических арестованных или хотя бы о судебных приговорах к высшей мере наказания. Это была совсем уж явная несуразность. Сообщения о приведении таких приговоров в исполнение печатались даже в газетах. И уж подавно в прокуратуре не могли не знать о весьма активной теперь деятельности такого тайного, обычно ночного суда, как Военная Коллегия, особо щедрого на смертные приговоры. Не так уж сильно отличались от нее и Военный трибунал, и Транспортная Коллегия, и Коллегия специального назначения. Выходило, что пометка «сослан без права переписки» является почти откровенной подменой сообщения о действительной судьбе арестованного. Вывод напрашивался сам собой: эта лаконичная фраза — как бы полууставный шифр еще более короткого и совсем уж недвусмысленного «расстрелян». Но почему законная, пусть даже крайне суровая, акция должна скрываться от народа за какими-то шифрами? Некоторые из коллег Корнева пытались объяснить очевидную лживость справочника соображениями гуманности по отношению к родственникам расстрелянных. Пусть их матери и жены не лишаются сразу надежды еще услышать что-нибудь о своих сыновьях и мужьях. Но это звучало не слишком убедительно на фоне широкой пропаганды классовой ненависти и беспощадной расправы не только с самими врагами народа, но и с их ближайшими родственниками. Закон «от первого августа» о репрессиях для таких родственников независимо от их участия в преступлении был издан уже давно. Со стороны тех, кто ссылал в ИТЛ жен, матерей и отцов осужденных, стремление оберегать других таких же жен и матерей от излишних переживаний казалось непоследовательным. Причина невнятности, а нередко и очевидной лживости ответов официального справочника заключалась в чем-то ином. Корнев долго отчаянно сопротивлялся в душе пугающему его выводу: если не все, то очень значительная часть людей, арестованных НКВД, осуждена несправедливо. Этот вывод подтверждала и вычитанная им в «гроссбухе» справка о судьбе его арестованного товарища. Юровский был осужден и уже увезен в какие-то неведомые дали на целых двенадцать лет. Значит, судили его не за единоличную контрреволюционную агитацию, за которую больше семи лет срока не полагалось, а за принадлежность к какой-нибудь тайной организации.

Но ни в какой организации Андрей не состоял, за это Корнев мог бы поручиться собственной головой.

Но если это так, то всякий честный человек, особенно юрист, узнав об этом, должен поднять тревогу, бить в набат! Беззаконие в СССР, да еще при ныне действующей Конституции, может иметь только местный, локальный характер. Управу на него всегда можно найти, если, конечно, проявить достаточную гражданскую смелость, в республиканских, а если нужно, то и в центральных органах советского правосудия.

Но что если нарушения законности носят не частный разрозненный характер и являются проявлением не обычного «перегиба», усердием не по разуму, а организованной контрреволюцией? Было очень похоже, что вредители свили свое гнездо в самом здешнем управлении НКВД. Прикрываясь секретностью, будто бы необходимой при борьбе с тайной контрреволюцией, они компрометируют советскую законность и истребляют нужных стране людей. При своих нынешних чрезвычайных полномочиях областное Управление грозного Наркомата могло так же запугать и подчинить себе суды по политическим делам, как запугало и подчинило здешние органы прокуратуры.