Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Подозрение было ужасным и в другое время могло бы показаться неправдоподобным, почти кощунственным. Но сейчас и сам Сталин, и его верный нарком внутренних дел Ежов с его заместителями, и генеральный прокурор Союза — все призывали к бдительности, недоверию к авторитетам, кроме, конечно, авторитета Вождя, недоверию к самому безукоризненному революционному прошлому и даже к самому инквизиторскому усердию в борьбе с той же контрреволюцией. Враги народа нынешней формации выработали в себе дьявольское коварство, изобретательность и хитрость. Нет ничего немыслимого и жестокого, что бы они не могли использовать в своей отчаянной борьбе с генеральной линией Партии.

Однако самая беспощадная борьба с внутренними врагами, в тысячный раз повторял себе молодой юрист, ни в малейшей степени не должна допускать отступлений от законности. Законностью же, по крайней мере в здешней области, по-видимому, и не пахло. Об этом говорила атмосфера трусливого соглашательства, царившая в ее главной прокуратуре, невнятные ответы «гроссбуха», ходившие по городу темные слухи. Содействовать восстановлению законности, вывести на чистую воду контрреволюционеров из местного управления НКВД, буде они там засели, было бы делом чести юриста и доблести подлинного Гражданина. Но для этого надо располагать неопровержимыми фактами и прямыми уликами, а как и где их добыть?

Для работника прокуратуры самым прямым путем их получения было бы посещение политических тюрем, где содержатся жертвы предполагаемого беззакония. Но для проникновения в эти тюрьмы нужен какой-то неотразимый предлог. Надо было помнить, кроме того, что если в местном Управлении хозяйничают враги, то первое же посещение прокурором их владений может стать для него и последним. Особенно если он сразу же не добудет там компрометирующего их материала, достаточного для обращения в вышестоящие органы. Это и был тот случай, когда выполнение служебного долга было связано с риском, требующим гражданского мужества. Однако повода для проявления такого мужества пока не было, политические тюрьмы молчали. Корнев давно уже не верил в то объяснение этого молчания, которое получил в первые дни своей работы здесь. Скорее оно было лишним подтверждением творящихся вокруг беззаконий. Но если право кого-нибудь из арестованных писать жалобы и заявления в установленные инстанции каким-то образом нарушается администрацией тюрем, то прокурор по надзору за ними обязан был пресечь это нарушение и поставить вопрос об ответственности виновных. Установление уже одного подобного факта дало бы ему в руки оружие для борьбы с местными нарушителями законности. Но не станешь же просто проситься на экскурсию в политическую тюрьму! Такая экскурсия ничего не даст, а назойливого прокурора, скорее всего, под каким-нибудь предлогом отстранят от должности. Надо было терпеть и ждать подходящего случая.

* * *

И случай представился. Однажды, разбирая свою долю почты от бытовиков главной городской тюрьмы, Корнев обнаружил в обыкновенном конверте, надписанном обыкновенным карандашом, весьма необыкновенное по виду письмо. От узенькой, почему-то напоминающей полумесяц, полоски картона с рваными краями пахнуло жутью старинных темниц и застенков, рассказами о которых Миша Корнев зачитывался в детстве. Но уже тогда он понимал, что и эти рассказы и их герои в какой-то степени вымышлены. Сейчас же он держал в руках подлинный документ — лоскуток картона, исписанный, несомненно, кровью. Чтобы установить это, не нужно было даже того небольшого курса криминалистики, который будущие юристы проходили в своем институте.

Вполне реальный узник корпуса номер пять здешней городской тюрьмы — Корнев знал уже, что это корпус для политических арестованных — собственной кровью написал в прокуратуру заявление с просьбой посетить его в камере. Кровь вместо чернил означала, что к обычным письменным принадлежностям этот заключенный не имеет ни малейшего доступа, что было противозаконно. Вложил письмо в конверт и отправил его по адресу уже кто-то другой. В этом тоже не могло быть сомнения.

Фамилия автора заявления, обещавшего довести до сведения прокуратуры нечто, по его утверждению «особо важное», показалась Корневу очень знакомой, хотя к числу особенно распространенных она и не принадлежала. Начальные буквы имени-отчества какого-то Степняка, выведенные бурыми каракулями, были, однако, достаточно разборчивыми — И.С. Можно быть почти уверенным, что зовут его Иваном. Сочетание этого имени с фамилией автора записки тоже, как будто, знакомо…