Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Но мать поняла. И не закончила начатой фразы. Теперь в ее взгляде была не мольба, а горестное сострадание. Как будто не она, а рослый и сильный человек перед ее кроватью стоял на пороге смерти.

— Прости меня, Алеша. Живи, как хочешь… Только запомни мое желание… Последнее, Алеша… Пусть ко мне на могилу… когда-нибудь… придут внуки… Мои внуки, Алешенька… — Последние слова умирающая произнесла едва слышно.

Теперь уже сын держал в своих ладонях холодеющие руки матери. И склонялся к ним все ниже, пока не коснулся лицом. Дрогнули под небрежно накинутым белым халатом широкие плечи. Пожилая сиделка, деликатно отошедшая к окну, услышав глухой, сдавленный звук, вышла в коридор.

— Не надо, Алеша… Мне хорошо… Только пусть они придут… Пусть придут… — Мать пыталась погладить волосы сына.

Через несколько минут она снова впала в беспамятство и, уже не приходя в сознание, умерла.

А через полтора года после ее смерти произошло то, чего никто уже не ожидал. Алексей Дмитриевич женился.

Даже самому себе он не сумел бы ответить, почему он изменил одному из главных и, казалось бы, окончательно принятых принципов своей жизни. Была ли причиной этого охватившая его тоска полного одиночества, не испытываемая им ранее, или повлияла на него предсмертная просьба матери? Но скорее всего поздняя, а потому невероятно сильная и прочная любовь к Ирине при любых условиях преодолела бы все принципы и все зароки…

Но теперь своей жизни без Ирины он представить уже не мог. Простая мысль о том, что встречи с ней могло и не произойти, казалась ему абсурдным, несуразным допущением. Куда более искусственным, чем четвертое измерение или корень из минус единицы.

Такой же нелепой была и мысль о насильственной и, наверное, навечной разлуке с женой и дочерью по чьему-то произволу, чьей-то злой воле. Но этот кто-то существовал реально, каждодневно и ежечасно действовал. Чувство опасности, нависшей над жизнью их маленькой семьи, угнетало своей беспощадной реальностью, несмотря на протест здравого смысла. Снова получалась нелепость: не замечать того, что происходило вокруг, значило надеяться на чудо, спрятав голову в песок.

* * *

Между их квартирой и институтом лежит старое и огромное православное кладбище. Он и Ирина в хорошую погоду ходят через это кладбище на работу и с работы домой. Там за чугунной оградой на простом могильном холмике, густо усаженном цветами, стоит чугунный крест. Летом Ирина часто приводит к холмику Оленьку, и та из детской лейки поливает бабушкины цветы. Пока она еще ничего не знает о горькой правде жизни.

Часы в столовой, едва ли не единственный предмет, сохраненный покойницей-матерью из обстановки их дореволюционной квартиры, мелодично отбивали время. Два удара. Кажется, и сегодняшняя ночь для него пройдет не отмеченная ничем, кроме этой мучительной тревоги.

В одной из свифтовских сатирических сказок о наступлении периода массовых казней народ привык узнавать по особенно настойчивому и громкому возвеличиванию добродетелей и милосердия монарха…

Механизм, уже около столетия отмечающий наступление каждого часа, оповестивший тридцать семь лет назад о наступлении нового века, прозвонил трижды. Но этот звон замер, не проникнув ни в чье сознание. По-прежнему безмятежным сном спал ребенок. Тяжелым и тревожным забылись его родители.

* * *

Наступил день, угрюмый и малопродуктивный, как все дни теперь. Большинство сотрудников института были подавлены и испуганы, и лишь некоторые проявляли наигранную бодрость и деловитость. Но были и такие, бодрость которых была неподдельной. Это те, чья дорога к научной карьере расчищалась теперь от всех препятствий. Их не могли больше зажимать всякие там «бывшие» из своих и наезжие фашисты. Таких теперь непрерывно разоблачают и обезвреживают. А научное наследие врагов народа после самой незначительной ретуши и замены имен на титульном листе достанется бдительным. Это — награда за помощь в разоблачении врагов, такая же общепринятая и законная, как в древнем Риме эпохи императоров получение доносчиком части имущества казненного по его доносу.

Вайсберг при встречах с Трубниковым смотрел торжествующе и нагло. Он, как и все, не мог знать, что, собственно, происходит там, в недрах НКВД, где перемалываются людские судьбы. Но то, что угнетало и подавляло большинство коллег, его радовало.

Именно они, все эти талантливые и эрудированные, владеющие русской и иностранной речью, видевшие мир и широко образованные, оказываются вредителями, диверсантами и шпионами. Недаром бывший воспитанник детдома всегда их ненавидел и подозревал. Разве можно доверять тем, кого лишили имений, титулов и всяких привилегий? Или этим немцам, которых Ефремов, Трубников и им подобные пригласили в страну и которые все, как и следовало ожидать, оказались фашистами.