Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

— Кто еще из вас отца завербовал? Кто оклеветал жену?.. Брата?.. А я сделал это… Сейчас… Только что!.. — Он кричал уже во весь голос. — Не могу я уснуть! Я жить больше не могу! Не имею права… Я — негодяй, предатель, трус…

Певзнер замычал, раскачиваясь как от нестерпимой зубной боли.

Затем поднял голову и спросил, по-прежнему ни к кому не обращаясь:

— Зачем разрешают трусам любовь и дружбу? Позволяют заводить семью? Трус не должен иметь на это права… он жить не должен… А-а-а…

Истерик вскочил, шагнул прямо на тела лежащих на полу людей и неожиданно прыгнул по направлению к отопительной батарее под окном, пригнув голову как при прыжке вводу.

— Держите его! — испуганно крикнул Троцкий.

Удержать Певзнера никто не успел. Но и страшного хруста черепа о стальные диски ребристой трубы не последовало. Послышался глухой звук удара о дерево и грохот посыпавшейся жестяной посуды.

Певзнер ударился теменем об угол тумбочки, привязанной чьими-то брюками к верхней из двух труб батареи.

Эта тумбочка была последним предметом, сохранившимся в камере от времени, когда камера была всего двойкой, то есть рассчитанной только на двух арестантов. Выбросить ее совсем было нельзя, некуда было бы ставить посуду. Подвешиванием же тумбочки на ночь увеличивалась на малую долю квадратного метра площадь пола, необходимая для спанья. Попасть при прыжке головой в нижнюю трубу батареи через узкий промежуток между горизонтально расположенной тумбочкой и полом почти невозможно. Тем более что на полу лежал человек. Удар же о дерево оказался не смертельным и даже не очень сильным, так как прыгнувший отталкивался от чьего-то податливого живого тела.

— Безобразие! Каждую ночь тут истерики закатывает… Староста, вызовите надзирателя!

Один из «долгоносиков» ругался, потирая ступню, на которую с размаху и в обуви наступил Певзнер. «Долгоносиками» в тюрьме называли тех, кто до ареста работал по заготовке и хранению зерна. Почти всех их с поразительным однообразием обвиняли во вредительском заражении зерна амбарным жучком.

Вызывать надзирателя не было необходимости. Он уже открыл оконце и заглядывал в камеру:

— Что тут у вас за бардак?

Троцкий покрутил у виска пальцем, объясняя происшествие.

— Больной, говоришь?.. Припадок?.. — Надзиратель недоверчиво смотрел на Певзнера, который сидел на полу и стонал, держась за ушибленную голову. — А у нас лекарство есть, полечить можем…

Троцкий продолжал уговаривать дежурного вместе с подошедшим Кочубеем.

— Ладно. Ложитесь все! И чтоб до утра я шороха от вас не слыхал.

Кормушка с треском захлопнулась. Дежурный был добрый.

Двое, стараясь не шуметь, укладывали обратно в тумбочку миски и кружки. Троцкий, пощупав вспухающую шишку на голове незадачливого самоубийцы, пренебрежительно махнул рукой и легонько подтолкнул его к месту на полу. Певзнер сразу же лег. Истерическое буйство сменилось робкой покорностью. И только толстые губы продолжали по-детски обиженно вздрагивать, жалко контрастируя с черной щетиной бороды, в которой запутались слезы.

Алексей Дмитриевич не принимал видимого участия в этом незначительном происшествии. Но, как и всякое проявление нищеты и слабости духа, оно вызвало у него чувство горечи и стыда.

В последние годы это чувство посещало его все чаще и чаще. Достойные и, казалось, честные люди, а подчас даже крупные ученые, угодничали и пресмыкались перед такими ничтожествами, как Вайсберг, не замечали при встрече жены арестованного товарища. Обзывали на собраниях старого друга врагом народа только потому, что этот друг был арестован неизвестно за что. Поведение на допросах многих арестованных Алексей Дмитриевич связывал с общим падением чувства личного и гражданского достоинства, низведенными чуть ли не до нуля.

Душевная горечь, мучающая Трубникова в течение тех пятнадцати дней, которые прошли с ночи ареста, состояла не только из осознания крушения своей жизни и жизни семьи, утраты творческой работы, ощущения грубого насилия и низкой несправедливости. Ко всему этому добавлялось еще и чувство стыда и гражданской обиды за свой многострадальный народ.

Неужели справедлива известная французская поговорка, что каждый народ достоин своего правительства? Неужели в том, что происходит сейчас в стране, не только беда, но и вина народа?

Может быть, и в самом деле были правы те, кто видел в революции одно только зло? Которые утверждали, что насилие, совершаемое даже с наилучшими намерениями, непременно возродит всё то рабское, что культивировалось в нашем народе веками татарщины и крепостничества? Сторонники подобных взглядов добавляли также, что рецидив рабства духа будет особенно злостным еще и потому, что уничтоженная религия уже не сможет проявить своего сдерживающего влияния.