Ораторское искусство с комментариями и иллюстрациями

Нет в мире положенья столь ужасного,
Нет наказанья божьего, которого
Не одолел бы человек терпением.

Стало быть, для увещания в том, что случившееся и можно и должно перенесть, полезно бывает перечислить, сколько других людей претерпели то же самое. Вообще же, что касается заглушения горя, нами достаточно сказано и во вчерашней нашей беседе, и в книге «Утешение», писанной мною в пору горя и скорби (тогда мне далеко еще было до мудрости): и хоть Хрисипп и запрещает врачевать свежие душевные раны, мы делали именно это, пользуясь силою природы, чтобы сильное горе поддалось сильному лекарству.

Хрисипп, один из основателей стоицизма, считал, что утешать человека сразу после потери нельзя, потому что он думает только о случившемся и не будет воспринимать философские аргументы. Но Цицерон считал, что даже думающий только о потере человек не забывает о своем гражданском предназначении, следовательно, его можно начать утешать сразу, – только это надо уметь делать лучшими словами в лучшем порядке.

О горе мы уже рассуждали немало; рядом с ним обычно стоит страх, о котором тоже нужно кое-что сказать. Как горе относится к насущному злу, так страх относится к злу будущему. Поэтому некоторые считают страх лишь частью горя, а другие – предвестником тягости, потому что обычно за испугом следует тягость. Как переносится начало, так презирается и конец: лишь бы не допускать ни там ни тут ничего низкого, ничтожного, изнеживающего, немужественного, не коверкаться и не падать духом.

Но хотя говорить приходится главным образом о том, что сам страх непостоянен, легковесен, бессилен, все же полезно и о поводах для страха тоже поминать с пренебрежением. Поэтому – случайно ли, намеренно ли, но очень хорошо и кстати получилось, что о ничтожности двух важнейших предметов страха, о смерти и о боли, нам уже приходилось разговаривать на днях; если эти беседы были удачны, то от страха мы в большой степени уже избавились.

Цицерон продолжает использовать технику увещевания как обесценивания не только самого нанесшего боль предмета, но и поводов к встрече с этим предметом, но уже не по отношению к психологической ситуации (горе), а к отвлеченному психологическому понятию (страх).

Но о ложных представлениях дурного – достаточно; пора перейти к представлению о хорошем, то есть о радости и о желании. В рассуждениях обо всех страстях видится мне одно важнейшее обстоятельство: все они – в нашей власти, все доброхотно приняты, все произвольны. Здесь одно заблуждение, одно ложное мнение должно быть искоренено: как, думая о несчастье, следует все представлять себе терпимее, так и думая о счастье, нужно сделать легче и тише то, что вызывает восторг и ликование.

Последнее утверждение опять же заострено против Аристотеля: этот философ представлял себе как раз безудержное стремление к счастью как к энтелехии человеческого бытия, как к его настоящей полноте, для которой восторг всё равно будет только частью ее, поэтому не может быть ничем умерен извне.

И у дурных и у хороших страстей есть общее: трудно убедить человека, что никакой предмет его страсти не нужно считать ни хорошим, ни плохим; однако лечение к различным страстям применяется разное: иное для зложелателя, иное для сластолюбца, иное для тревожного, иное для труса. Было бы нетрудно сделать и такой вывод, одинаковый для всех добрых страстей и злых: заявить, что чувство радости доступно только мудрецу, ибо только ему доступно добро; но мы сейчас говорим о вещах не столь высоких.