Орбека. Дитя Старого Города

Анна была богатой наследницей, молодёжь находила её теперь ещё более красивой. Пан Эдвард уже не из дела чести франта, но всерьёз начал за ней ухаживать.

Его благородство, связи, колигации, разум статиста для отца девушки очень хорошо говорили за него.

Этот великий оппозиционер и патриот, республиканец, пенсионер невзначай сошёл с этой роли на консерватора, сблизился с Эдвардом. По правде говоря, до сих пор он находил, что правительство неумелое, злой воли… что не знает страны, и тому подобное; но также сильно отзывался против распутства молодёжи, недостатка уважения к старшим, против беспорядка духа, который завладел несовершеннолетними детьми.

Анна плакала и молчала; она сперва думала, что это вызывает потребность ворчать. Но позже ей сделалось грустно. Должна была признаться себе, что и отец её был… только человеком.

Обо всём этом Франек не знал; Анна немного старалась о том, чтобы его никто со стороны об этом не уведомил. А так как ничего в её одежде и привычках не изменилось, Франек остался в полной неосведомлённости о большом событии.

С некоторого времени Эдвард, который полюбил Анну, прежде чем она стала наследницей, всё настойчивей начал ей надоедать. Отца был вполне на его стороне; вместе с ним жаловались unisono на распущенность молодёжи; но Анна, которая раньше чувствовала к нему отвращение, теперь показывала ему ещё большее. Сколько бы раз они не встречались наедине, она не скрывала его. Эдвард молчал покорный, сносил, но был упрямым. Ему почти не было дела до красивой Анны, больше о том неожиданном приданом.

Боясь старой Ендреёвой, которая также ничего о том новом богатстве не знала, девушка, осведомлённая Касей, когда Франек был один, прибежала пожать руку приятелю и грустно с ним минуту пошептаться. Между ними эти события проскользнули как могильный саван; их любовь не имела тех ясных горизонтов, которые её раньше озаряли; сегодня оба чувствовали перед ней как бы кладбищенскую стену. Анне трудней было, чем когда-либо, прийти в дом на Старом Городе, потому что Эдвард в открытую за ней шпионил и почти всегда, входя или выходя, она где-нибудь с ним встречалась.

Этот упрямый влюблённый выводил её из себя, но оттолкнуть его было невозможно. Он мягко слушал упрёки, вежливо кланялся, назавтра возвращался снова. Холодная дрожь пробегала по Анне, когда она его видела, а была почти уверена, что его за собой увидит, когда ей меньше всего был нужен.

* * *

Это было хмурым и сырым вечером. По улицам Варшавы пробегали густые патрули, а этот симптом, который попеременно переставал и возобновлялся без видимых причин, часто наводил на дивные домыслы.

Несмотря на стражу, сновали маленькие кучки людей, особенно улочками поменьше, и расплывались по домам. Физиогномика города была грустной, вдалеке среди торжественного молчания били колокола, как бы часы долгой пытки.

На площади около замка было пусто, а ветер с Вислы временами его заметал и, попадая на соседние улицы, шумел в них как своевольный ребёнок. Густые, синие тучи пробегали по небу, на котором можно было только угадывать луну, но её видно не было.

Через Замковую площадь то пробегала какая-нибудь дрожка, которая останавливалась у ворот замка, то проскальзывал человек, обёрнутый плащём, который вдруг вбегал туда и исчезал в тёмных воротах. В немногих окнах светились бледные огоньки, объявляющие о каких-то бодрствующих людях.

Было уже далеко за десять часов.

В одном из нижних апартаментов, выходящих во внутренний двор замка, носящего ещё следы недавней реконструкции при Станиславе Августе, приёмная была полна каких-то личностей, которые при скупом свете одного бра, дымно горящего у стены, выдавались фантастически. Этой приёмной предшествовала узкая комнатка, в которой было несколько казаков и военных секретарей. В нём царила тишина, прерываемая разговором и осторожным позёвыванием этой службы, неприятный запах которой наполнял испарениями табака, водки и лука этот вход; несколько плащей висело на крючках. Казаки имели ту осторожность, что, прежде чем их тут повесили, обыскали карманы, не было ли в них того, что могли бы поменять на табак, водку и лук.

В другой комнате, о которой мы вспомнили, широкой, пустой, обставленной лавками и несколькими плетёными стульчиками, на стене, некогда декоративно украшенной гипсовой лепниной, были прибиты простые часы с гирей, кукарекающие долгие часы ожидания. Они показывали одиннадцать, но имели обыкновение спешить.

Там в разных позах и как бы стыдясь друг друга, сидело несколько особ, которые тихо заходили, опасаясь быть замеченными, и незаметно выскальзывали. Из них по одному призывали в следующую комнату, остальных оставляя ожидающими в углу.

Глубокая тишина царила в этой приёмной власти, в которой подполковник жандармов, какой-то оборванец, пара модников и несколько фигур, не поддающихся определению, скрытых в тени, сидели, стояли и слегка вздрагивали.