Орбека. Дитя Старого Города

Кривосельцы, жизнь в Италии, Варшава, первое знакомство с Мирой, повторное пребывание в столице, даже забытая жена и молодость связывались в эту тем более грустную мозаику, что улыбчивую и ясную.

Часами он раскладывал карты, тянул себе банк, будто бы загребал золото, и смеялся, потому что всегда выигрывал. Иногда Анна или Славский должны были ему служить в этой невинной и грустной игре. Он слушал их как ребёнок, но, казалось, не узнаёт. Одну Миру помнил, говорил о ней и с некоторой логикой её защищал, утверждая, что вернётся к нему, что её очернили люди, что только интрига их разделила, потому что она без него, как он без неё, жить не может.

Медальон волшебницы, нарисованный некогда Лесо, который он постоянно носил на груди, клал иногда перед собой, вёл с ним разговор, шептал что-то ему и смеялся. Вдруг вскакивал снова, звал старого Яся, выезжал в Кривосельцы, в лес, а потом через какое-то время требовал, чтобы его одевали к поездке за наследством во Львов.

Думая, что этим доставит ему удовольствие, Славский приобрёл для него фортепиано. Первые дни после его появления Орбека с большим интересом к нему присматривался, пробовал, начал его по-своему настраивать, самым удивительным на свете образом ослаблял струны, и только на таком он сел играть с яростью и пылом, так что выдержать дома было нельзя, из-за страшного шума. Он сломал клавиши, разбил молотки, порвал струны и остался немой клавикорд, на котором уже только одичалая мысль играла мелодии, непривычные для людских ушей. Часто после этой долгой игры, облитый потом, уставший, ослабевший, засыпал он на стуле и его на руках относили в кровать.

ROZDZIAŁ XX

Почти год прожил он в таком состоянии, Анна не отступала от него ни на минуту, всегда имела надежду, что Бог его ещё вылечит, что время вернёт ему утраченный разум, усматривала улучшения, когда его не было, требовала у врача более ясного лучика, напрасно…

Наконец и её это самоотречение, эта жизнь сестры милосердия исчерпали, однажды вечером она легла с горячкой и не встала уже больше. Бедность, пост, грусть, изнурение отняли у неё силы, кризис закончился… смертью.

Славского, к несчастью, не было тогда в Варшаве, поскольку был откомандирован как инженер в провинцию; другие знакомые и приятели или не знали об Орбеке, или были в разъездах; бедный безумец остался на милость судьбы.

Спустя какое-то время хозяин дома, у которого была снята жалкая комната позади флигеля из сострадания ухаживал за ним, но однажды, когда надзора не было, Орбека, одевшись, видя, что он один, выскользнул в город и – уже в свою комнатку не вернулся.

Первые шаги на улице были несмелыми, но чрезвычайно красивым показался ему открытый мир, словно после долгого тюремного заключения. Сел под стеной, радостно ему сделалось, начал кланяться прохожим, немного напевать и… через несколько дней, уже привыкший к жизни на брусчатке, к ночи на сырости, к утреннему холоду, у шуму и движению, и мальчишескому любопытству, он опустился до известного в городе безумного Валика, о котором рассказывали удивительные истории. Много особ знало его настоящую биографию, жалели его, тот и этот бросали ему милостыню, иногда какой-нибудь милосердный кормил его, порой кто-то от жалости пробовал поговорить с ним.

Даже уличные нищие протекционально взяли его в опеку. То госпитальная бабка, то костёльный дед делились с ним хлебом; кто-нибудь провожал его, когда был менее сознательным, и усаживал в безопасном месте, у дороги.

Из денег, которые упали в его шапку, мальчик купил ему булку и дал в руку, потому что знали, что безумный Валик уже сам о себе помнить и справляться не может.

Несмотря на эти неудобства, несмотря на возраст, суровость климата, Орбека был крепкий, здоровый, более сильный, чем когда-то в добрые времена, потому что Бог – милостив.

Epilog

По правде говоря, роман, кончающийся так драматично, мог бы избавить нас от эпилога, если бы был простым романом, плодом воображения, рассчитанным на развлечение и утешение читателя, или по-мармонтеловски моральным. Между тем правда требует такого окончания, как его Господь Бог обозначил, – более странного, чем можно бы ожидать, и выглядящего выдумкой. Хотя бы нас подозревали в доработке эпилога, мы обойти его не можем. Судьба чаще самых смелых драматургов создаёт более страшные пятые акты.

Безумный Валик уже года два был известен на варшавский брусчатке и даже был очень популярным. Особенно женщины жалели эту жертву любви, какой уже – увы! – не встречали. Весёлое лицо Валика, его смеющиеся глаза, песенки, которые тянул, смелая фигура и не без некоторых остатков благородства, пробуждали сочувствие к нему.