Орбека. Дитя Старого Города

В старой каменичке, которую клеило несколько поколений, часто бесформенной и полной фантазии, не отсутствовали всё же и украшения, и желание, чтобы это выглядело пристойно, и что-то говорило людям.

На каменице, которую сейчас в несколько месяцев принимаются выстроить с фундаментов строители, ежели что останется для украшения, то, пожалуй, только голый Аполлон, с которым скульптор не знал что делать; купленный по дешёвке, ни так ни сяк прицепленный вверху, хотя владелец здания ни с Аполлоном, ни с музами никогда никаких отношений не имел; или какая-нибудь аллегоричная фигура, не понятная ни тому, кто её выдолбил, ни тому, кто её купил для фасада, ни для тех, что её равнодушно будут разглядывать.

В Старом Городе нечто иное. Почти нет фронтона, на котором бы что-нибудь не светилось – или набожности владельца, или знака его положения, или хотя бы фантазия, свободная и бессмысленная.

И этот корабль на углу, и этот аист на верхушке, и этот лев над дверями не случайно; прадед владельца ходил под парусами в Гданьск, а аист – это опекун домашней крыши, а лев – это знак силы, делали их специально и не покупали в магазине старья.

Но чаще всего встречаешь изображение святого патрона или Богородицы с лампадой перед образом.

Это для сердца и головы; глазам также хватает деликатесов. Уж и та заострённая, ступенчатая верхушка приукрашена как по тем временам; есть в его рисунке какая-то самобытная сила, которая искала красоты, не зная, где её найти; когда сегодня строитель, имея перед собой все формулки красоты, ничего из них слепить не умеет. Почему? Потому в душе у него пусто, а думает, какой бы процент взять от постройки, а не чтобы в ней выразить, что умеет и чувствует.

Дальше поглядите на мелкие добавления в таком старом доме: эти двери слесарной работы, удачно украшенные цветочным орнаментом, эти искусные замки, эти статуи, действительно вырезанные, не как теперь, вытиснутые шаблонной формочкой. Не есть ли это живые памятники вкуса красоты и чувства искусства, о котором сейчас мы столько разговариваем, что нам для работы темы не осталось?

Возле рынка Старого Города стоят ещё каменицы-старушки, помнящие былые времена, а в них ютится население, которое верно старым добродетелям.

Несмотря на подвижность мещан Варшавы, охотно с манатками ежеквартально переселяющихся (а что если там где-нибудь будет лучше?), Старый Город имеет своё население, которое его не покидает, и жить бы где-нибудь в другом месте не смогло.

Особенно здешние женщины уже в Краковском предместье чувствуют себя на чужбине. Как горцы к своим снежным вершинам, так люди Старого Города привязываются к этим серым каменичкам; и когда из них выходят на свет, сразу чувствуется, что там выросли. Их жизнь, обычай, речь, всё намощенно старым ароматом прошлого.

Та славная торговка Старого Города ужасно ругается, но посмотрите на неё, когда плачущего ребёнка утешает! Её слёзы также льются по лицу ручьём и готова неловкому проходимцу отвесить пощёчину напоминания, не щадя зубов, но уверенно отдаст последний грош из-за любви к Богу.

Кажется, что эти стены, к которым столько прильнуло памяток, что воспитали столько работящих поколений, и над колыбелью сегодняшнего прошептали таинственную молитву, которая удержала их на дороге любви и правды.

За костёлом Св. Иоанна, который имеет такую чужеземную физиономию, что в него заходить не чувствуется охоты, повернув направо и пройдя несколько шагов, стоит, стиснутая двумя более сильными соседками, каменичка с тремя окнами, с тремя этажами и чердаком. Вытянулась вверх, как те сосны в лесу, когда слишком тесно растут, высокая, достаточно, однако, красивая, по внешности сразу видно, что помнит давние лета. Она всё-таки не такая маленькая, как кажется с улицы; длинные дворы, идущие вглубь, и растянувшиеся строения делают её довольно обширной. Не было спереди места для широких ворот, только приличная калитка, закрытая обитыми дверями, ведёт в коридор и достаточно тёмную лестницу, не очень удобную, но сильно и безопасно построенную.

По той самой лестнице, в-потёмках, но с очевидным знанием местности, спешил поздним уже вечером 11 июня 1860 года молодой, запыхавшийся парень… а бежал, точно опасался, что его догонят.

Миновав все три этажа, он добрался до ещё менее удобных, чем вначале, узких, стремяночных ступеней и остановился наконец у маленькой дверцы чердака, ручку которой начал искать, видимо, дрожащей от утомления или чувства рукой.

Когда-нибудь в другое время он нашёл бы её легко, теперь, смешавшийся, искал бы, может, долго, если бы изнутри кто-то не отворил и голос, выходящий оттуда, не спросил живо:

– А кто это там? А, это ты! Иисус Христос! – начала женщина, стоящая со свечой в руке, довольно тучная, в одной руке держащая свечу, в другой длинные чётки. – Кто бы догадался, что ты не найдёшь ручки? Что с тобой? А знаешь который час? Не напрасно ты так припозднился… Франи, дитя моё, с тобой что-то случилось?