Орбека. Дитя Старого Города

Барон Клапка был с нею так счастлив, что с поклонением и наивысшим почтением, дорогой, устланной розами, дошёл до конца жизни, благодаря Провидение за это бесценное сокровище, которое оно дало ему в награду за труды и работу.

Опередил он её на несколько лет с могилой, переписывая всё своё огромное состояние обожествляемой супруге.

Появились тогда на дворе её до сих пор не появлявшиеся родственники, кузены по матери, отцу, деду, по мужьям, по дядьям, и не проходил месяц без того, чтобы кто-нибудь не причислил себя к родственникам.

Хотя, наверное, бескорыстной любовью и доказательствами, хоть чуть запоздавшего, уважения, они окружали матрону, – её родня должна была испытать неприятное разочарование, убедившись, после её смерти, что баронова привязывала не большое значение к этим признакам уважения.

На дворе много лет пребывал знаменитый врач, который следил за здоровьем старушки и был у неё в особенной милости. Заранее предвидели, что, верно, она перепишет ему значительную часть состояния, но никто не ожидал, что переписала ему всё состояние. Так, однако, случилось; за исключением мелких подарков для слуг, на мессу и богослужение, на возведение памятника, на содержание осиротевших детей и т. п., всё состояние Клапков досталось доктору. Нужно отдать ему справедливость, что он написал своей благодетельнице некролог, так прекрасно стилизованный, такой нежный и умело отредактированный, что он стоил бы сам миллионов, которыми завладел.

Дрезден, Октябрь 1867 г.

к D. Z. F

Наш вчерашний долгий вечерний разговор послужил причиной, что я снова сочиню роман, а что хуже, подвергнусь упрёкам, что выдумал его, позавидовав моральным историям Мармонтеля по физиологии людей и исправлению грешного человека.

Ты один – если бы это было возможным – должен бы свидетельствовать перед маловерами, как всё, что я поместил на этих страницах, очень правдиво, поскольку тебе я смог доверить имена, даты и предоставить доказательства, что не так могло быть, но так было в действительности. Сама судьба создала и обрисовала со своей неумолимой логикой основу этого повествования, я только набросал краски и доткал кое-где порванные нити. Роман, может, ещё потому кажется более выдуманным, потому что реальность – увы – чаще всего бывает удивительней, чем грёзы, и обгоняет самую буйную фантазию.

Имея с ней дело, я не смел ничего убрать из тех сцен, которые бы, может, создавая сам, иначе бы понял суть, выразил или полностью отбросил.

По твоему требованию я написал «Орбеку» небольшой, поэтому ответственность падает на тебя.

Это по-настоящему научная работа патологической физиологии, я сказал бы, тератологии духовной, исключительного состояния – но тем не менее, хоть эта болезнь обычно не доходит до таких идеальных размеров, не выражает таких крайних феноменов, она в более лёгкой степени более обычная, чем кажется.

Каждый из нас знал в жизни хотя бы одного, временно, может, но тяжело от неё страдающего.

Пригодится ли это повествование на что-нибудь тем несчастным? Это вещь очень сомнительная для меня. Может только защитить, чтобы не отпустили поводья страсти, о которой каждый думает, что её легко удержать, не видя, что каждый час увеличивает её силу и уменьшает в ней силу сопротивления.

С этим пожеланием я пускаю в свет повествование, хотя и ты, и я, мы согласились на то, что чужой опыт, а ещё менее рассказ на что-нибудь может пригодиться. Всегда, однако что-то укоренится в человеке, останется хоть слабое впечатление и отзовётся в данную минуту.

Во всех недостатках романа мне нет необходимости объясняться, не мои они, но из самого существа его вытекают! На этом послание моё завершая, грехи на твою совесть бросаю.

Конец

Дитя Старого Города Картина, нарисованная с натуры

All is true

Кто не бывал в Старом Городе в Варшаве, тот не знает красивейшей части нашей столицы.

Можно любить, кому с тем лучше, города, построенные согласно официальному плану, вытянутые по струнке, выглядящие, точно в один день выросли из-под земли, прямые улицы, дома, поделённые на регулярные квадраты, подобранные под одну физиономию, чтобы не иметь никакой, и тот холодный стиль нашего практичного века, который не умеет быть ни красивым, ни отвратительным, а прежде всего не смеет быть оригинальным; но пусть также не будет запрещено любить старые кирпичи и покрытые мхом здания, на сморщенном облике которых ещё сегодня читается какая-то достойная мысль, весёлая или благочестивая.

Те старые каменицы имеют говорящие лица, когда наши новые подобны салонным модникам, один в другого, как будто их вынули из витрины парикмахерской. Полно в них сводчатых комнаток, тёмных лестниц, таинственных закутков и великолепнейших комнат, и коридоров, и углублений – но из этого лабиринта проглядывает ещё история прошлого, обычай, жизнь неспокойных времён сражений, нуждающихся в каморках для укрытия, и нет там ничего, что не дало бы себя объяснить.

Когда сегодня… не будем говорить о сегодняшних днях и зданиях.