Орбека. Дитя Старого Города

А потихоньку добавила:

– О, Господь, если можешь, пусть минует меня сия чаша!

Франек в молчании поцеловал ей руку.

– Не растраивайтесь, матушка… Всё будет хорошо, лишь бы в сердца вступила отвага.

– Ужин готов! – сказала Кахна, медленно отворяя дверь. – Идите, паныч, а то остынет.

Мать первая прошла в дверь, а когда Франек проходил рядом с румяной девушкой, фиглярно смотрящей ему в глаза, Кахна потянулась к уху и живо шепнула, так, чтобы хозяйка не слышала:

– Три раза панна Анна приходила к воротам, спрашивая, вернулся ли паныч…

Франек зарумянился и дал знак девушке, чтобы замолчала. Кахна зажала уста белым фартучком, но её чёрные глаза преследовали паныча, говоря ему, что знают о его великой тайне.

– Ужин в одиннадцать часов! Как раз впору! – отозвалась Ендреёва. – И как это ты потом будешь спать? Кошмары душить готовы!

– Ого! А для чего молодость? – воскликнул Франек.

* * *

Франек был ребёнком Старого Города с дедов и прадедов; родители его тут жили, выросли, работали, он родился в этих тёмных стенах, воспитывался, и уголок этот для него имел неизмеримую прелесть.

Он происходил из бедной, но работящей семьи – она прошла разные перепетии, не запятналась, однако, ничем, что бы из неё стёрло традицию славного добродушия. Отцы были ремесленниками, мать – продавщицей; наилучшим свидетельством честности их при скромной жизни была бедность.

Муж Ендреёвой, раненный, как мы знаем, в 1831 году, сдавал несколько лет и умер, оставив её вдовой с несовершеннолетним мальчиком. Это была женщина простая, но большого сердца и материнского самоотречения без границ. Любила своего Франка больше жизни и решила его всё-таки направить, как говорила, на человека. Не было жертв, которых бы для него не делала; сносила холод, голод, бедность, лишь бы мальчику хватало средств для воспитания, лишь бы ему дать буйно и свободно расти.

Когда речь идёт о ребёнке, говорят о материнских инстинктах; они достигают даже дальше удовлетворения материальных потребностей. Мы имеем тысячи доказательств этому. Ендреёва, сама едва умеющая читать и писать, чувствовала, что самым большим благодеянием для Франка будет образование; целуя его, держала нетерпеливого у книжки, сама провожала в школу, следила за лекциями, слушала их и угадывала, когда мальчик не знал. Этот инстинкт также научил её, что с горячим, нетерпеливым, шумным без меры ребёнком иначе, как любовью и добротой дойти до конца было нельзя. Мальчик, воспитанный сердечно, развился также весь сердцем, расцвёл чувством и был для неё настоящим утешением. Ендреёва сама хорошо не знала, какую профессию ему выбрать, какую профессию ему желать; она знала только, что большая учёность чаще всего светит лохмотьями; что не очень мудрые счастливы, в соответствии с миром и его правителями, но весьма ловкие… Она не пожелала, однако же, для сына ни величия, ни значения, купленных совестью, хотела для него более лёгкой жизни и честной доли. Для совета у неё не было никого, кроме старого профессора, который раньше жил в одном доме с ней и часто покупал у неё яблоки, так как Ендреёва была продавщицей фруктов. Чапинский разумно ей посоветовал, чтобы дала Франку самому выбрать профессию согласно сердцу и склонности.

Так и стало. Франек показывал способности и непомерную охоту к рисованию, поэтому, хоть живопись не обещала золотых гор (скорее нарисованных), Ендреёва не сопротивлялась ему, когда начал учиться на художника.

Франек не запускал образования, потому что понимал, что искусство требует науки и без неё всегда неполное и несамобытное, но страстно отдался живописи, которая его к себе тянула непонятной силой и прелестями.

Шло у него совсем хорошо; учителя много пророчили, а скромность мальчика лучше всего ему предсказывала. Бывали минуты, что очень радовался каким-то эскизам, никогда, однако, эта минута вдохновения не вводила его в гордость… Он видел перед собой необъятные миры для завоевания.

Упомянутый приятель пани Ендреёвой, пенсионер, профессор Чапинский (который, однако, сохраняя педагогическую серьёзность, едва сходя с вершин науки, в которую был погружён, изволил иногда милостиво с ней разговаривать), давно переехал из дома, занимаемого Ендреёвой, в котором она имела квартиру на чердаке и погребок для плодов.

Жил он теперь на углу Подвала; но память о былом соседстве и отношениях, не столько, может, к Ендреёвой, как к Франку, осталась живой и горячей.

Чапинский, вдовец, живущий на очень маленькую пенсию, потому что неприятные обстоятельства, какие-то тайные интриги, обвинение в либерализме и отсутствие уважения к старшим (которым не достаточно низко кланялся) не позволили ему дослужиться до полной пенсии, имел единственного ребёнка, дочку Анну. Её мать давно умерла, родственники обычно не льнут к бедным; старый педагог был вынужден один воспитывать Анусю и вооружить её для жизни так, чтобы её бремя поднимала собственными силами.