Орда (Тетралогия)

Ничего особенного Сухэ лазутчику не рассказывал, кроме всяких забавных историй из жизни подвластных Темучину племён, что, вообще-то, не должно было вызвать подозрений — купцы могут торговать, с кем хотят. Барсэлук, кстати, сбежал во время нападения банды Дикой Оэлун… Вот так и говорить — правду: дескать, мы несчастные торговцы, ограбленные дочиста разбойничьей шайкой. Чего ещё думать-то? Да, но, с другой стороны, что это за статус такой — ограбленные торговцы? И почему они, вместо того чтобы пробираться в родные края, упорно идут на север, в кочевья великого хана Джамухи? Чтобы пожаловаться на разбойников? Хм… Подозрительно. И стоит ради этого тащиться чёрт знает куда, да ещё пешком? Пешеходов кочевники не просто не уважают — презирают, и общаться с подобными неудачниками вряд ли станут. Значит, надо придумать что-то ещё…

Баурджин неожиданно улыбнулся:

— Гамильдэ-Ичен, ты песни петь умеешь?

— Конечно, — удивлённо отозвался юноша. — И не только петь, а и сочинять — ты же знаешь, нойон!

— Да уж, таких песен и я могу сочинить целый ворох. А ты, Сухэ?

— Конечно, могу петь, — подтвердил Алтансух. — И даже умею играть на хуре!

Гамильдэ-Ичен рассмеялся:

— Ой, да что там уметь-то? Знай дёргай струну.

Баурджин задумчиво потеребил отросшую бородку, светлую, как волосы, и поинтересовался, трудно ли сделать хур или ещё какой-нибудь музыкальный инструмент.

— Сделать нетрудно, — заверил Гамильдэ-Ичен. — Только нужна сушёная тыква и хорошая палка. Ну и конский волос — на струны.

— Ещё можно смычком играть, — подумав, добавил Сухэ. — А смычок совсем просто делается — как лук.

Выслушав парней, нойон покачал головой:

— Где ж я вам тыкву найду? Ну, разве что в ближайшем кочевье. Что тут у нас ближайшее, кто помнит?

— Боргэ говорила — где-то здесь, неподалёку, кочует род старого Эрдэнэчимэга.

— Эрдэнэчимэг? — Баурджин ухмыльнулся. — «Драгоценное украшение» — красивое имечко, не очень-то подходящее для старика.

— Ну, уж как назвали, так назвали.

— А что значит — «неподалёку»? Какой-нибудь приметный ориентир тебе Боргэ называла? Ну, там, типа ярко-алой скалы или сосны с тремя вершинами?

— Да что-то подобное называла, только я не запомнил — не о том думал, — честно признался юноша.

— Надо вспомнить! — Баурджин положил руку юноше на плечо. — Обязательно надо. Ну, что там есть-то такое поблизости? Может, гора?

Гамильдэ-Ичен наморщил лоб:

— Нет, не гора.

— Дерево?

— И не дерево…

— Камень?

— Нет…

— Гм… озеро?

— Озеро? Н-нет… — Юноша задумался и, вдруг просияв, воскликнул: — Плесо! Точно — плесо! «Золотое плесо» — так это местечко называется, Боргэ ещё сказала — видно издалека. Найдём!

— Нет, Гамильдэ, искать-то как раз тебе придётся, — охолонул парня нойон. — Всем нам лишний раз на виду шастать нечего. Найдёшь кочевье Эрдэнэчимэга, скажешь — ищу, мол, коня…

— Так ведь смеяться будут! Скажут — вот недотёпа.

— Пускай смеются, главное, чтоб поверили. Посидишь в каком-нибудь гэре, подаришь… ну вот, хоть свой кинжал, он у тебя красивый. Подаришь, подаришь, что глазами хлопаешь? А тебе путь подарят какой-нибудь инструмент, хур или бубен. Лучше — хур.

— Лучше уж — и то и другое! — засмеявшись, юноша поднялся на ноги. — Ну я пошёл.

— Удачи, Гамильдэ-Ичен!

В середине неба висело жаркое солнце. Палящие лучи его, проникая сквозь густую листву, окрашивались в желтовато-зелёный свет и, достигая подлеска, теряли половину своей знойной силы. Проще говоря, в лесу царила приятная прохлада.

Привалившись спиной к широкому стволу раскидистого кедра, Баурджин устало прикрыл глаза, слушая, как поют птицы. Вот — цви-цви-цви — малиновка, а вот — цирли-цирли — цирли-цирли — соловей, вот — тук-тук-тук — дятел. Вдали, за рекой, куковала кукушка. Баурджину подумалось вдруг, что вот стоит сейчас открыть глаза — и окажешься в каком-нибудь городском парке со свежевыкрашенными белой краской скамейками, летней эстрадой, монументальными урнами, голубыми круглобокими автоматами по продаже газированной воды. Три копейки — с сиропом, одна — без. Ходят, гуляют люди. В песочницах, под присмотром молодых мамаш в ярких ситцевых платьях, деловито копаются малыши; дети постарше, громко звеня звонками, гоняют на велосипедах, в спицах колёс отражается солнце, а укреплённый на специальном столбе репродуктор передаёт бодрую музыку:

— А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер!

— Нойон!

Открыв глаза, Баурджин с неудовольствием посмотрел на Сухэ:

— Чего тебе?

— Кажется, я слышу чьи-то шаги!

— Кажется? Или — слышишь?

Нойон прислушался… Точно, кто-то пробирался через кусты!

Вмиг скатившись в папоротники, молодые люди замерли в ожидании. Баурджин положил под руку саблю.

Идущий шёл не таясь, уверенно, даже, кажется, насвистывал что-то. Да, насвистывал. А может быть, это возвращался Гамильдэ-Ичен? Впрочем, нет — рано.

— Еха-а-ал я краем леса-а-а, — из-за деревьев донеслась песня. — Ехал я краем леса-а-а… А мой анда — мне навстречу… Навстречу-у-у-у…