Орда (Тетралогия)

Остальных Баурджин расставил по местам уже вечером. Здоровяков — у пропасти, Гамильдэ-Ичена — на горушке, за целым рядом настороженных самострелов. Гаарча с Хуридэном укрылись вместе с десятком Кэзгерула в лесочке, но не в той стороне, где самострелы и Гамильдэ-Ичен, а гораздо ближе к обходной тропе. Спрятались. Кэзгерул, правда, явно обиделся на своего анду — уж как порывался вчера остаться с ним, и как долго пришлось его уговаривать Баурджину. Уговорил-таки кое-как. Ты, сказал, не за себя сейчас отвечаешь, а за других — вот и отвечай, да как можно лучше.

— Ну, не дуйся, анда! — Баурджин всё ж таки улучил момент, хлопнул по плечу побратима. — Поверь, я вовсе не горю желанием поскорее покинуть этот мир. Сколько ещё тут не выпито хмельного, сколько не познано дев! Нет, рано мне спешить на тот свет, рано!

Кэзгерул встрепенулся:

— Рад слышать такие слова, брат! Если все сложится — я буду ждать тебя на равнине семь дней… нет, девять!

— Ну-ну, уймись, друже! Вполне достаточно трёх.

Уже начинало темнеть, как всегда в горах — быстро. Вот только что было ещё достаточно светло и вдруг — раз: темнота, хоть глаз выколи! Бархатно-чёрная ночь словно бы упала на землю, набросилась, выскочив из какого-то тайного укрытия, вонзая острые клыки редких из-за облачности звёзд в остатки ещё голубеющего неба, окрашенного зловещим багрянцем заката. Ветер утих, и от того, кажется, стало ещё страшнее — мерцающие в разрывах чёрных облаков звезды казались злобными глазами ночных демонов. На той стороне — с вершины горы, куда поднимался сейчас Баурджин, было хорошо видно — разложили костры и пели протяжные песни.

Нападут! — осторожно ступая, думал юноша. — Обязательно нападут! Иначе б не вели себя так беспечно… Нарочито беспечно! Мол, смотрите все, слушайте — сидим вот сейчас и честно отдыхаем… как немцы 22 июня на польско-советской границе! Тихо, спокойно, благостно… Постреливали только, гады, да и самолёты со свастикой то и дело нарушали воздушную границу. Командование же твердило одно — не поддаваться на провокации! Не поддаваться! А вдруг — артподготовка, бомбёжки наших городов и сел… И голос Молота по радио — война. Это уж потом выступил Сталин — «братья и сестры». Как ненавидел его в тот момент Дубов! Ну, как же так можно было? Ведь ясно по сути, что такое фашизм… И только потом уже понял, а ведь в чём-то прав был вождь. Для Германии — не только для гитлеровской, война на два фронта означала верную и скорую смерть, как уже было в Первую Империалистическую. Что же, выходит, Гитлер сам себе враг? Бросился на СССР, оставив за собой непобеждённую Англию… решился-таки на самоубийство. Правда, пёр, как паровой каток — к лету сорок второго докатился аж до Волги! И долго потом пришлось выгонять… Кроваво и долго…

— Эй, Гамильдэ-Ичен! — поднявшись на вершину горы, тихо позвал юноша.

— Я здесь, Баурджин-нойон!

— Задачу помнишь?

— Конечно, нойон. Метать стрелы, пока ты не подашь знак, потом — на лошадь, потом — с лошади, в ущелье, ну, там где ручей.

— Молодец, — похвалил Баурджин. — Смотри, завтра стрельбой не увлекайся. Нам врагов не перебить, заманить надо. Прикидываешь?

— Да, — согласился плохо видимый в темноте Гамильдэ-Ичен, потом немножечко помолчал и снова подал голос, правда, уже тише. — А можно кое о чём тебя спросить, Баурджин-нойон?

— Ну, спроси, — Баурджин усмехнулся. — За спрос монет не берут!

— Зачем ты сейчас всех спасаешь? И сам рискуешь больше других… я ж понимаю. Ведь тот же Жорпыгыл, будь он на твоём месте, просто выставил бы сейчас всех в засады, а сам бы уехал, куда глаза глядят, бросил бы воинов, отсиделся бы где-нибудь…

— Как крыса!

— Ну, он же вождь!

— И я — десятник, — негромко отозвался Баурджин. — Пусть маленький, но командир. А значит, не только за себя, но и за всех вас, за весь десяток ответственный. Не только о себе, но в первую голову о вас, о бойцах, думать должен.

— Нойон не должен думать о простолюдинах!

— О бойцах, Гамильдэ-Ичен, о бойцах… Вот если они не будут уважать своего командира, пойдут ли за ним в смертный бой?

— Пойдут! — убеждённо отозвался парнишка. — Потому что, если в бою погибнет нойон, по неписаным законам предадут смерти всех его воинов. И это справедливо!

— Справедливо? — Баурджин усмехнулся. — Ладно, пусть так. Только я не хочу такой справедливости, а хочу, чтобы вы уважали меня не только за страх, но и за совесть. Только тогда я могу на вас положиться.

— О, мы уважаем тебя, нойон, и готовы за тебя умереть не из страха, а, как ты сейчас сказал, по совести.

— Хорошо, если так… Только, Гамильдэ-Ичен, помни — лишь плохой воин стремится к смерти. Умереть ведь легко. Подставить свою шею под шальную стрелу — долго ли? Много ли ума надо? А вот нанести врагу урон, перехитрить его, пересилить и самому выйти из боя живым — вот это потруднее будет, чем просто помереть. Ведь так?

Гамильдэ-Ичен помолчал:

— Ну, наверное, так.

— Вот! А ты говоришь! Не страшно тебе?