Орден ветров (СИ)

Лайт перевёл взгляд на родителей. Молодая женщина, длинные белые волосы которой ярко контрастировали с тёмно-синим, почти чёрным платьем, и мужчина, высокий, широкоплечий, с таким же как у Лайта стальным блеском глаз. Они разговаривали с кем-то, кого не было видно из-за других гостей. Лайт чуть отклонился в сторону, стараясь при этом не потревожить брата, и увидел того, кого и ожидал. Рядом с родителями стоял в своём обычном белом одеянии кардинал Игнасий. Тот, кого Лайту бы следовало называть дедушкой, и тот, кого он никогда не сможет так назвать. Он всегда боялся Игнасия, но никогда бы не признался в этом ни кому-то другому, ни себе самому.

— И что ты предлагаешь мне сделать? — в голосе Лайта сквозили саркастичные нотки. — Может, незаметно выскользнуть из зала, потом найти экипаж, уверить извозчика, что у нас есть деньги, доехать до дома, а потом сбежать, ведь денег у нас нет?

— А так можно? — глаза братишки засветились радостью, из них даже исчезла вся сонливость.

— Без понятия, пробовать не буду, — хмыкнул Лайт, едва сдерживая ухмылку, невольно расползающуюся на лице.

Огоньки в глазах братишки мгновенно потухли, словно их и не было. Он надулся и потупил глаза в пол. Даже немного отодвинулся от Лайта, но не ушёл, так и оставшись стоять рядом. Всё-таки этот мальчишка был слишком к нему привязан. Лайт делал вид, что это ему не очень нравится, но братишка ему не верил, так и продолжая таскаться за ним хвостиком.

Если подумать и быть до конца честным, то раньше эта теперь лишь показная нелюбовь была вполне настоящей. Нет, назвать это чувство нелюбовью было бы не слишком правдиво. Раньше он действительно ненавидел своего младшего брата. Лайт ненавидел его не за что-то конкретное, а скорее за то, что он просто существовал. В душе Лайта поселилась ненависть к тому, кто ещё до появления на свет успел причинить его семье столько боли. Было ужасно видеть, как день за днём мама угасает, словно умирает прямо на твоих глазах. Казалось, что чем больше округляется её живот, тем сильнее она слабеет. Разве так и должно быть? Он задавал этот вопрос сотни раз всем, кто мог знать на него ответ. Но этого самого ответа не дождался ни разу. Лишь кардинал Игнасий однажды сказал ему: «на всё воля Богини». Тогда Лайт разозлившись воскликнул, что раз на то воля Богини, то она жестока и несправедлива, а раз так, она ему не нужна. Он ждал, что Игнасий его осудит, накажет, но он лишь странно посмотрел и, обронив короткое «вот как», ушёл. Но от одной этой фразы почва ушла у Лайта из-под ног, а из лёгких словно выбили весь воздух. Странное чувство, отголоски которого всё ещё прятались где-то глубоко в душе, поглотило его. Чувство, которому он до сих пор не может дать названия.

После рождения брата мама пошла на поправку, что ещё раз уверило Лайта в том, что все проблемы кроются именно в нём. В этом ребёнке. В этом слабом и болезненном ребёнке с пугающе красными глазами.

Из-за этой самой болезненности мама почти всё своё время посвящала только ему. Ему, но не Лайту, про которого все, казалось, забыли. А он не любил, когда про него забывают. Теперь, стоило Лайту совершить хоть малейшую оплошность, все твердили: «Ты не должен так поступать. Ты должен подавать достойный пример младшему брату». Должен. Не должен. Его жизнь сузилась до рамок из правил и запретов. И так четыре года. На четыре долгих года его жизнь превратилась в порочный круг ненависти, обиды и отчуждения, в который он сам себя загнал. Это могло продолжаться и дольше, если бы однажды Лайт не зашёл в комнату брата в момент одного из «приступов болезни», как назвали это взрослые.

Братишка лежал на кровати, сбросив одеяло и сбив простыни, его взгляд был бессмысленно устремлён куда-то в потолок. Пальцы рук сжимались и разжимались. Он дышал тяжело, изредка хватая ртом воздух, словно утопающий, борющийся с неподвластной ему стихией. Тогда Лайту действительно стало страшно. Он не знал что делать: звать слуг или, может, маму? Или ещё кого-то? Но кого?

Лайт тогда лишь бессвязно пробормотал что-то вроде: «Я позову маму». Тогда братишка перевёл на него затуманенный взгляд печальных алых глаз, долго смотрел, словно пытаясь узнать, а потом тихо, почти шёпотом, сказал: «Не надо. Мамочка только недавно ушла спать, не хочу её будить».

Эти слова врезались Лайту в память так, словно их калёным железом выжгли на внутренней стороне век. Он до сих пор не мог их забыть. Да и никогда, наверно, не сможет. Именно тогда он понял, что все его обиды, вся его ненависть по сравнению с этими страданиями сущие пустяки. Именно тогда он сам себе поклялся, что что бы ни случилось, он всегда будет защищать своего брата. Этого болезненного мальчишку, который думает о других больше, чем о себе.

— Ал, — тихо позвал Лайт, но ему не ответили, — Ал, ну ты чего обиделся-то? Я же пошутил, — но в ответ снова лишь молчание и тяжёлое дыхание. Всхлипы? Или опять?..

Внутри у Лайта всё похолодело. Неужели очередной приступ? Их же так давно не случалось. Неужели снова? Сейчас? Нужно срочно позвать родителей!