Ордынский узел

Среди леса я сделал привал. Уж больно далека была дорога до землянки. Хотел разжечь огонь, да выяснилось, что где-то посеял кресало. Я пожевал насухую корку хлеба и улёгся, задрав ноги на мшистый еловый пенёк. В траве заполошно стрекотали проснувшиеся кузнечики, изредка раздавалось басовитое гудение шмеля и сам он, неповоротливый и грузный как бочонок, шлёпался на цветы рядом со мной, заставляя тонкие стебельки дугой сгибаться под своим грузом. Затем, снова возгудав, он перелетал на соседний цветок, а освобождённый им стебель долго покачивался, как отряхиваясь.

Отдыхал я основательно. Мысли постоянно возвращались к странной истории с нашей пленницей. Вспомнилось и небольшое происшествие вчерашнего утра. С того времени, как дед Тимофей перевёл нас в свою землянку, прошло уже четыре дня, Старик, конечно, несмотря на все сборы, никуда не ушёл. Князь поправился настолько, что смог посильно участвовать в ведении несложного таборного хозяйства. Дед поручил ему заботу о костре и он, жмурясь как кот, целыми днями то лежал, то сидел на старой медвежьей шкуре, подкидывал в огонь прутики, да следил за готовившейся в казанке едой. Салгар по большей части была занята с малышкой, иногда она подсаживалась к костру, укачивала девчушку на руках, пела длинные татарские колыбельные и бросала быстрые взгляды на Корнея, а когда ей случалось перемолвиться с ним парой слов, то куда и девалась её обычная бойкость…

Корней красовался вовсю. Его непосредственность просто умиляла. Стоило чуть-чуть подзажить ранам, синякам и ссадинам, и он готов был снова ввязаться в любую заваруху. О том, что каких-то два дня назад он без чужой помощи не мог и на горшок сходить, было забыто напрочь. Перед нами снова представал могучий и неустрашимый боец, ратным подвигам которого несть числа. По крайней мере, речи, разливавшиеся с линялой медвежьей шкуры, свидетельствовали именно о том. Понятно, уж одного-то восторженного слушателя они непременно находили.

— Ты рот-то закрой, девонька, муха залетит, — посмеивался бобыль, проходя мимо костра. Салгар смущалась, уходила в землянку, но спустя время враки Корнея возобновлялись с новой силой.

Наконец, не выдержал и я:

— Эх, князь, пора бы тебе бросать эту службу окаянную. Мыслимое ли дело столько за землю русскую страдать? Сколько мечей иступил, столько ворогов побил! Пора на покой… Так, говоришь, тебе матушка и невесту уже присватала?

— Какую невесту?

— Сам говорил, помнишь, мол, у соседского князя девка на выданье…

— Я говорил?!! — такого удара ниже пояса Корней не ожидал и растерялся.

— Конечно, ты. Не я же! Мол, девка в самом соку, кровь с молоком, а у батюшки её денег несчитано.

Корней онемел. Салгар сделала вид, что ей что-то срочно понадобилось в землянке.

— Ты, вражина, что мелешь? Какая невеста, какая кровь с молоком? — дар речи к нашему герою вернулся не сразу.

— Обыкновенная: не видишь — душа мрёт, увидишь — с души прёт. Ты, князь, чего хвост распушил? Ну, обиходишь бабу, а дальше? Под венец поведёшь?

— Тебе какая печаль? — взъярился Корней. — Я хоть и пятый сын у родителей, и мне мало чего из остатков отчины перепадёт в наследство, но заявиться на прадедов двор с женой татаркой, это ж ни в какие ворота не лезет. Хоть и крещеная она…

— Ну, князь наш Юрий тоже не на гречанке царьградской женился.

— Его Кончака, царство ей небесное, хоть роду царского. А эта — кухарского. Да ещё с приплодом …

— Ладно, князь, я понял тебя. Насчёт того жениться тебе или нет — дело твое. А бабу не обижай, она мне дорога, как птичка певчая. Вот споёт у князя Ивана на Москве, а после вы хоть целуйтесь взасос, хоть рожи царапайте друг дружке.

— Я ей поцарапаюсь… А вообще, конечно, подержаться у ней кое за что я бы с удовольствием.

Неизвестно, чем закончилось бы дело, если б дед Тимофей не позвал меня строить баню:

— Попаримся как люди, а то что-то чесаться начинаю!

Баню старик изладил замечательную. Шагах в семи от кромки озёрной воды встал крохотный шалаш, для которого мне пришлось полдня резать камыш, ползая по колено в студёном липком иле. Дед выровнял глинистое основание, вколотил в него несколько свежих жердин и связал их сыромятным ремешком. Я покрыл хлипкое сооружение толстым камышовым слоем, а дед долго и старательно выкладывал каменку — полую изнутри горку камней.

Банные приготовления мы закончили уже на вечерней зорьке. Нагретая каменка светилась, потрескивала и дышала зноем. Я намешал в казане золы с водой, и перелил смесь в ушат, использовав вместо сита малышкин подгузник. Салгар подгузник отняла, шлёпнула меня им по шее и потребовала перестирать всё, как было.

— Я, друг героя, буду пеленки стирать?!!

— Ах, не будешь?!!

— Иду, матушка, иду…

Пока я неумело жулькал тряпицу в воде, дед Тимофей разыскал в землянке целый пук прошлогоднего мочала и с величественным видом разделил его меж нами, присовокупив:

— Пользуйтесь моей добротой, берите, хоть и бает народ, что чёрного кобеля не отмоешь добела.

Я связал из елового лапника веник:

— Ну что, дядя Тима, айда загар смывать?