Ореховый Будда

Потом на дальнем краю бывшего леса зачернели дымовые столбы.

— Олонецкие железные печи, — сказал Симпей. — Льют для кораблей пушки и якоря. Там же парусные и канатные мануфактуры. На Ладоге корабль и строят, и снаряжают, и оружают. Потом пускают в реку Неву и дальше в море, шведов воевать. Тысячи народу тут живут, отовсюду согнанные. Еще больше тех, кто в землю лег… Вот это и есть государство. Смотри. Но издали. Мы с тобой Лодейное поле стороной обойдем. От государства чем далее, тем лучше.

С дороги они свернули, пошли полем. Часа через три вышли на холм, откуда виднелась и озерная ширь, и весь берег.

Ката ахнула. Четыре огромные ладьи, каждая со сказочную Чудо‑Юдо‑Рыбу‑Кит, лежали брюхом за земле: две будто обглоданные, один хребет, еще две обшитые досками. Подле каждой копошились людишки, великое множество.

— Как муравьи гусениц тащут! — поразилась Ката.

— Галеры это. Их тут строят и на воду спускают. Неделя — четыре новых, неделя — еще. А царю всё мало.

Ката засмотрелась на великое строительство. Что народу‑то! Она за всю жизнь столько не видала.

А Учитель вдруг тихо сказал:

— Похоже, зря мы с тобой на холм поднялись. Пригнись, да не резко. Потом на живот ляг.

Она обернулась.

Внизу по траве ехали несколько конных: один спереди, остальные поотстав.

Симпей уже был на локтях, а Ката немного замешкалась. И заметил их передний конник. Закричал:

— Эй, вы двое! А ну давай сюда!

— Молчи, — велел Учитель, поднимаясь. — Говорить буду я.

Спустились с пригорка.

В седле покачивался обрюзгший, небритый человек с красными, полупьяными глазами. На голове — съехавшая набок треуголка с линялым позументом, во рту дымящаяся трубка, в жилистой руке плеть.

— Чьи вы, дрань? — спросил он и сплюнул табачную крошку.

— Свои собственные, — с поклоном отвечал Симпей.

— На Руси своих собственных нету, все государевы… Ничьи, значит. Это хорошо. — Небритый улыбнулся половиной рта. — Еще рублишко…

Он наклонился, всматриваясь в деда, потом в Кату.

— Татарина — к татарам, в яму. Мальчишка тощий, хилый. К углежогам его.

— Дозволь слово молвить, сударь… — начал было Симпей, да захрипел — горло ему перехватила ловко наброшенная петля.

Другой аркан оплел плечи Каты. Она чуть не слетела с ног — так рванула натянувшаяся веревка.

Учителя поволокли в одну сторону, ученицу в другую.

— Дедушка! — крикнула Ката, но не удержалась-таки, упала, и лошадь проволокла ее по земле. Когда же кое‑как исхитрилась подняться, Симпея утащили уже далеко.

— Помни, чему я тебя учил! — донесся крик издали.

* * *

Это уже потом, время спустя, узналось, что на том невысоком холме они попались на глазам «охотникам», которые рыщут по окрестностям, хватая подряд всех, у кого нет казенной бумаги, и волокут на верфи, заводы и заготовки, получая за то награду — по полтине с головы. Ненасытному Лодейному Полю (или как его звали здесь «Лодейщине») вечно не хватало рабочих рук. Трудники мерли, как мухи, и добыть им замену делалось всё мудреней. Деревни на сто и двести верст вокруг давно опустели. Мужики, кто еще не угодил в солдаты, матросы иль на работы, разбрелись от греха кто куда. Копали, рубили, тесали ловленые бродяги и дезертиры, каторжные колодники, плохо упрятавшиеся раскольники, иногда издали пригоняли пленных шведов и крестьян-чухонцев, но эти жили недолго.

Главнейшим начальником над всею многоверстной стройкой считался санкт-петербургский губернатор князь Меншиков, но за великими государственными заботами светлейший бывал на Лодейщине редко, а заправлял всем шаутбенахт Бессонов, повелитель тел, душ и даже костей, ибо сильно провинных трудников земле не предавали, но вывешивали напоказ, тлеть до голого скелета, и мертвая эта гниль смердела тут повсюду. Пока Кату волокли на аркане, она насмотрелась ужасов. Виселицы‑то ладно, но были тут и мертвецы на колах, и колеса торчком, с которых свисали нелепо изломанные трупы.

Властителя жизни и смерти десяти тысяч рабочих и тысячи охранников звали кто Бессоном (казалось, этот страшный человек никогда не спит), кто Безносом — у него поперек лица чернела повязка.

И вдоль озерного берега, и на поле, и на вырубках стояли дощатые балаганы без окон. Ката подумала — хлевы, что ли? Но в конце концов дотащили до одного такого, самого дальнего, и ее.

— Примай, углежоги! — крикнул верховой, снимая аркан.

Грязный солдат в латаном-перелатаном мундире отпер дверь, и пленницу тычком пихнули внутрь. Когда глаза привыкли к темноте, стало видно длинную лавку вдоль стены, посередине — стол, две скамьи. Больше здесь ничего не было.

Ката села в углу, начала вспоминать все пройденные ступени — как напоследок велел Учитель.

Сначала подвергла приключившуюся жуть сомнению: может, это дурной сон? Дурные сны хороши тем, что они кончаются. Кончится когда-нибудь и этот. Так же легко расправилась с голодом, с болью в намятых петлею плечах, со страхом. Ну а радостей жизни в наличии не было, так что не от чего и отрешаться.