Ореховый Будда

— С цепи надо срываться с умом. Чтоб не поймали. Выждать хорошего часа — тогда и бежать.

— А куда? — спросила Ката.

Он удивился:

— На свободу, куда. Я из солдатчины сбежал — год погулял, пока «охотники» не поймали. На свободе хорошо. Побежишь?

— Побегу.

— Тогда уговор: о том ни с кем ни пол‑слова. Будет час — сорвемся.

Ката молча кивнула, и потом о побеге ни разу говорено не было.

* * *

«Час» настал нежданно, на исходе лета.

Мокрый августовский день начался как обычно. На рассвете артель погнали на вырубку, до которой был целый час ходу. Дождь как полил с утра, так всё не переставал. Часовые установили для себя полотняный навес. Сидели под ним, точили лясы, курили табак, играли в зернь на щелчки. Вымокшие до нитки трудники месили грязь, валили деревья, пилили их, таскали к плохо горящим кострам. По‑умному, в такую погоду древесину жечь было — только губить, но по‑умному на Лодейщине не работали. Приказано жечь — жги, не то начальство спросит.

Вдруг, уже далеко за полдень, вдали ударила пушка. Потом еще одна и еще. Где‑то далеко нестройные голоса завопили «ура‑а‑а‑а!».

Капрал вылез из‑под навеса, съежился под дождем, зашлепал по лужам туда, где кричали — выяснять, что за шум.

Обратно примчался бегом, распаренный.

— Шабаш! Работы сегодня не будет! — закричал он солдатам. — Великая виктория! Наши корабли где‑то на море шведов побили! Поручик сказал, приказано всем водки дать! Еще по калачу ситному да баранок!

— И нам? — спросил пильщик Никиша.

— Вам — от баранок дырки, — ответил капрал и замахал палкой: — Подбирай топоры, пилы! Живей, живей! Бегом!

Солдаты стали толкать трудников прикладами, подгонять матерно. Служивым не терпелось поскорей вернуться в лагерь — выпить.

Подскальзываясь на мокрой земле, артель порысила назад.

На Лодейщине было дивно.

Работы повсюду прекратились. Мужиков гнали домой, в балаганы.

Там и сям солдаты стреляли в воздух из ружей. Шаутбенахтова парусная яхта, стоявшая на якоре в кабельтове от берега, покачнулась, пальнула всеми своими двенадцатью пушками и окуталась белым дымом.

По дороге, размахивая палашом, пронесся на коне сам шаутбенахт. Был он в одной распахнутой рубахе, простоволос, черная повязка накось. Орал: «Гангут! Гангут!» — черт знает, что это значило. Главный Лодейный начальник был счастлив и пьян. Это его галеры, его пушки побили шведа.

А к вечеру перепилась вся охрана. Водки солдатам выдали на упой.

Пров стоял у двери, слушая, как из сторожки доносится развеселая песня про комаринского мужика, и тихонько подпевал:

— «Тише, тише топочите, пол не проломите! У нас под полом вода, в ей не потоните!».

Вид у него был довольный. Поймал Катин взгляд — подмигнул. Она поняла: сегодня.

К глубокой ночи снаружи стало тихо. За дверью, привалившись к дощатой стене, похрапывал часовой. Остальные, должно, задрыхли.

Пров шепотом опросил артельных: кто побежит, кто нет.

Заохотились только шестеро, остальные убоялись.

Ката стояла подле десятника, ждала. О том, что у нее на уме, пока не говорила. Надо было сначала как‑то выбраться из запертого сарая, но как? За дверью караулит солдат, в сторожке еще четверо. Подымется шум — набегут другие. Думал про то Пров иль нет?

— Готовы? — тихо спросил десятник. — Делай как велю да не отставай.

Он поднял руку и, когда в ночи грянул новый пушечный выстрел, миг в миг, ударом пудового кулака вышиб дверь.

От стены качнулся часовой. Вылупил пьяные глаза, разинул рот — заорать, да не успел. Другой удар, в лоб, свалил солдата с ног.

Пров подхватил фузею, снял у упавшего подсумок, пороховой рожок.

— Одно ружье есть, — довольно сказал десятник. — Пойдем еще добудем.

В сторожке со спящими управились быстро. Связали, рты заткнули кляпом. Капрала и еще одного охранника, рябого, забили ногами до смерти. Этих двух ненавидели за мучительство.

— Ружья, зелье, тесаки разбирай, — велел Пров. — Топоры тож. В лесу сгодятся. Будя нам, как зайцам, бегать. Теперь мы их, псов, погоняем… Ты чего встал, Тощо́й?

— Вы в лесные разбойники? — спросила Ката. — Я с вами не пойду.

Десятник хлопнул ее по плечу.

— Не бойсь, душегубствовать не станем. Только царских слуг, поганых кровососов. Это жизнь лихая, да честная. Идем, парень. Полюбился ты мне. Тихий-тихий, а отчаянный, навроде меня.

— Мне надо деда выручать. Я говорил… Прощайте.

Она поклонилась товарищам.

— Погоди! Сдурел? — Пров схватил за руку. — Как ты его из «ямы» вытащишь? Пропадешь зазря.

— Пропаду так пропаду, но его не брошу. Пусти, пойду я.

— Экий ты какой, парень, — покачал лохматой башкой десятник.

— Я не парень, я девка, — сказала Ката, потому что с хорошим человеком надо расставаться без кривды.

Десятник крякнул, попятился.

— …Тем боле сгодишься. Отчаянных парней много, а девки мне покуда не попадались. Поди, и дед твой непрост. Ладно, помогу тебе… Эй! — повернулся он к остальным. — Ждите на опушке, где вчера деревья рубили. До рассвета не вернемся — уходите.

* * *