Ореховый Будда

Они долго шли ночным лагерем, где если кто и спал, то лишь умаявшись от водки. Повсюду орали «виват!» и палили в небо, а над холмом, где главный острог, вскинулись яркие шары. Ката догадалась: файерверх, про который в книгах пишут. Раньше она видела огненную потеху только на гравюре. Красиво!

— Татарская «яма», кажись, вон та, крайняя, — сказал Пров, не понижая голоса. — Эх, неладно там…

Шел он открыто, в солдатской треуголке, с ружьем на плече. Если кто и увидит — ничего не заподозрит.

Ката и сама увидела, что неладно.

На краю котлована горели костры. Караульных тут было десятка три — «ямных» стерегли строго. И здешние солдаты не спали. Пьяная гульба у них была в самом разгоне.

— Царскому величеству государю Петру Алексеевичу… — завел тонкий голос.

Зычные глотки подхватили:

— Виват! Виват! Виват!

Подсвеченные огнем тени разом сделали одно и то же движение — солдаты опрокинули чарки.

— Генерал-губернатору Лександре Данилычу Меншикову…

— Виват! Виват! Виват!

— Господину шаутбенахту…

Тревожно озираясь, Ката шепнула:

— Этак они долго будут. Что делать?

Пров тоже оглядывался по сторонам.

— Идем‑ка…

И пошел туда, где чернел поставленный на штапели, но еще не спущенный в «яму» остов недостроенной галеры.

Здесь охраны не было — некого сторожить.

— Сена подтащи, — показал десятник на стожок лошадиного корма, а сам щелкнул огнивом.

Зажегся малый огонек. Слегка разгорелся. Потом пуще. Еще пуще. Красный язык пополз вверх по деревянному ребру, а Пров уже поджигал с другого бока.

Ката бегала к стогу и обратно, подносила сено.

— Хватит! Прячемся!

Прошла еще минута, прежде чем пирующие заметили разгорающееся пламя.

— Караул!!! — завопил тот же голос, что кричал здравицы. — Галера горит! Ребята, туши! Голов нам не сносить!

И зашумели, сорвались, затопали, побежали гурьбой.

— Ай красно! Ай ладно! — залюбовался делом своих рук Пров. — Всю бы ихнюю казенную справу пожечь, вместе с царем и енаралами.

Но Ката уже неслась к «яме», на краю которой не осталось ни одного солдата.

Свесилась, крикнула в кромешную тьму:

— Дедушка! Дедушка! Ты здесь? Это я, Ката!

Стало вдруг очень страшно. Раньше не дозволяла себе думать — а что, если он не сдюжил «ямы» и помер? Пров говорил, что «ямные» дохнут быстрее всех прочих, мало кто выдерживает больше месяца, а тут почти три прошло.

— Дедушка! Ты где? — и слезно задрожал голос.

— Путнику разрешается плакать только от умиления пред красотой мирозданья, — донеслось снизу. — Этому я тебя еще не учил, но запомни.

Подоспевший Пров кинул в черноту пук горящего сена.

Стало видно, что под отвесным земляным спуском кучей стоят люди. На повернутых кверху лицах одинаковыми огоньками светились глаза. Лица были по большей части скуластые.

— Да тут глыбоко, сажени три, — пробормотал десятник. — Где‑нито должна быть лестня…

— Живой, живой… — всхлипывала Ката. Мироздание в этот миг казалось ей очень красивым, так что не грех было и поплакать.

— Ты не бойся, книга цела, — сказал Симпей. — Не размокла. Я ее просмоленной тряпицей обернул. У нас тут смолы много.

А Ката про заветную книгу за всё это время ни разу и не вспомнила. Только за деда и боялась.

Вернулся Пров, стал спускать приставную лестницу.

— Лезь живее, дед! В лесу наговоритеся!

— Это Пров! — объяснила Ката. — Он хороший. Которые воли хотят — тех в лес ведет.

Симпей поклонился незнакомому человеку, но сразу подниматься не стал. Повернулся к остальным, поклонился тоже и им, заговорил на непонятном языке.

— Ты и татарский знаешь? — поразилась Ката.

Татаре зашевелились, заговорили промеж собой, а Симпей ответил ученице:

— Выучил, за столько‑то времени. Я спросил, кто хочет в лес.

По тому, какая очередь выстроилась к лестнице, было ясно, что воли здесь хотят все. Татаре не пихались, не дрались, и первым снизу поднялся дедушка.

Солдатам было не до «ямы», в эту сторону никто не глядел, да и не видно им было бы, из светлого в темное. Галера пылала огромным костром. Вокруг нее метались тени.

Симпей с удовольствием посмотрел в ту сторону, покивал сам себе головой.

— Господина прапорщика повесят. Солдат выдерут и посадят вместо нас в «яму». Этому радоваться нехорошо, но очень приятно.

Пров скреб затылок, глядя на выныривающих из темноты татар. Их становилось все больше и больше.

— Это чего я, буду татарский атаман? Помогай, дед. Они тебя слушаются. Будешь при мне есаулом. Скажи, чтоб не галдели. Чтоб лезли быстрей.

Учитель перевел, но потом с поклоном сказал:

— Благодарю тебя, достойный акунин, но я не могу быть твоим помощником. Мы с Катой уходим. У тебя свой Путь, а у нас свой.

Произнесено это было так окончательно, что Пров, сам человек твердый, уговаривать не стал.

— Ну, свой так свой. Не поминай лихом, парень… Или девка, все одно.

И отвернулся — ему нужно было наводить порядок в своем уже немалом войске.

— Эй, нехристи! По‑русски кто понимает? Айда ружья разбирать! — Он показал на составленное в козлы оружие. — Кто хочет со стражей поквитаться?

Татаре зашумели. Желающих было много.