Орел смотрит на солнце (о Сергееве-Ценском)

В 1940 году по просьбе Центрального Театра Советской Армии Сергей Николаевич сделал инсценировку эпопеи. Театр готовил постановку. В день своего шестидесятипятилетия писатель получил телеграмму из Москвы, от руководителей ЦТСА. «Алушта, Сергееву-Ценскому. Работа «Севастопольской страдой» идет успешно. Актеры репетируют воодушевлением. Макет прекрасный. Желаем Вам, замечательному русскому писателю, в эти дни успешной творческой работы, полного здоровья. Крепко жмем Вам руку. Попов, Бояджиев, Афонин».

В канун 1941 года Сергей Николаевич записал: «В наступающем году я думаю писать для театра, так как неожиданно для себя я нашел в нем ту настоящую, живую заинтересованность, какой не удалось мне, к сожалению, вызвать в издательствах своим трудом беллетриста.

Изданная в Гослитиздате минимальным десятитысячным тиражом эпопея моя «Севастопольская страда», судя по многим письмам ко мне и даже по статьям, появившимся в последнее время в газетах, пользуется успехом у читателей, но, увы, повторным изданием она не появляется.

Не вдаваясь в причины, почему именно не появляется, несмотря на интерес к ней читателей, *я склонен думать, что лучше сделаю, если отойду от беллетристики, отложу начатую работу над двумя большими эпопеями: «Преображение России» и «12-й год».

Однако «живая заинтересованность» театров оказалась иллюзорной.

Невзирая на такое к себе отношение критики, Ценский в 1940 году написал историческую повесть «Синопский бой», в которой блестяще раскрыл флотоводческий талант П. С. Нахимова и снова показал героизм и мужество русских моряков. Что же касается эпопеи «12-й год» (о первой Отечественной войне), то вспыхнувшая Великая Отечественная война заставила писателя вообще отказаться от такой темы. В архивах Сергея Николаевича сохранилось лишь несколько набросков. Наиболее крупным является незаконченная стихотворная драма «Бонапарт у ворот».

Глава четырнадцатая В грозные годы. После войны. Стихи

Великая Отечественная война застала Ценских в Алуште. С первой минуты фашистского нашествия и до окончательного разгрома гитлеровцев Сергей Николаевич верил в нашу победу. Он оценивал и анализировал события, как военный историк и художник. И приходил к неизменному выводу:

— Успехи немцев — дело временное. Победить нас они не смогут… Никогда!

Гитлеровские полчища уже топтали Украину, подходили к Перекопу. Нависла угроза над Крымом. Надо было эвакуироваться.

Христина Михайловна поспешно собрала самые необходимые вещи. («Не больше двух чемоданов», — говорил ей Сергей Николаевич. — Куда нам, старикам, возиться с грузом».)

В Алуште оставалось, в сущности, все их имущество, личные вещи, богатейшая библиотека в десять тысяч томов, среди которых было немало редких книг. Оставался почти весь литературный архив писателя: рукописи опубликованных и еще не публиковавшихся произведений, около 200 толстых тетрадей с записями, набросками, литературными «деталями» для «Преображения России» и других произведений, письма и т. д. Все это было сложено в шкафах и заперто в доме, поскольку взять с собой такое большое количество бумаг не представлялось возможности. Над Крымом уже летали самолеты со свастикой.

Перед отъездом из дому Христина Михайловна предложила по старому русскому обычаю посидеть минуту.

— Кто знает, вернемся ли… — сказала она.

Сергей Николаевич вскинул голову, тряхнув пышной, изрядно поседевшей шевелюрой, посмотрел на море и ответил с убежденностью:

— Вернемся!.. Обязательно вернемся. А сейчас скажем и морю, и горам, и Алуште— до свидания!.. До скорой встречи.

В январе 1943 года Сергей Николаевич писал своему другу Леониду Михайловичу Сапожникову: «…Мы выехали из Алушты очень поздно, когда был потерян Днепропетровск и немцы подошли к Перекопу. Ехали мы на своей машине на Керчь и вплоть до Краснодара, где машину сдали истребительному отряду Алуштинского района (с нами был представитель этого отряда), а сами сели в поезд и направились — в Москву. В Алуште вместе с дачей погибла вся моя библиотека, где было много материалов, заготовленных для будущих романов. Теперь я чувствую себя так, будто от меня осталась только одна оболочка, хотя я и пишу все-таки («Брусиловский прорыв» печатается в «Новом мире»). В Москве в 1941 году мы пробыли неделю… С парой чемоданов очутились в Куйбышеве, где жили до лета 1942 года, когда на 2 месяца приезжали в Москву…»