Орел смотрит на солнце (о Сергееве-Ценском)

Здравствуй, море! В разлуке с тобою
Я провел полтысячи лет!
Меньше? — Может быть, меньше… Не скрою,
Иногда не точен поэт.
Это были огромные годы:
Каждый год по тысяче дней!
Меньше? — Не-ет! Ведь жили народы,
А не тот иль иной из людей.
Здравствуй, берег! Как стал ты изжеван
Ненасытной пастью войны!
Ты теперь не в оковах, — раскован,
Зарастешь, — подожди до весны!
Здесь, где был я счастливым когда-то,
Ты вернешь мне бывалый уют:
Здесь легендами море богато.
Слушать их — мне завещанный труд.
…
Здесь победное знамя колышет
С гор моих набегающий бриз;
Каждый камень тут летопись пишет, —
Только сердцем к нему прислонись.
Сердце слышит и берег и море,
Сердце бьется тревожно во мне…
Час придет, — на геройство и горе
Отзовется оно в тишине!

Последние строки говорят о том, что он еще был полон надежды написать «Страшную книгу». Но тут случилось то, чего маститый художник, академик, автор двух эпопей никак не предвидел. Сразу же после окончания Великой Отечественной войны в нашей литературе и искусстве слишком активизировались эстетские и космополитские группировки, для которых Ценский был «пятым колесом в телеге». Началось с того, о чем уже говорилось: журнал «Новый мир» отказался печатать один из последних романов «Преображения России» — «Пушки заговорили».

Эпизод этот произвел на писателя удручающее впечатление. Ведь совсем недавно, в сентябре 1945 года, в связи с семидесятилетием со дня рождения, он получил столько теплых приветственных телеграмм от ведущих писателей, которые очень высоко оценивали его труд.

«Поздравляем и обнимаем дорогого юбиляра. От души желаем здоровья, бодрости, сил. Вересаев, Иван Новиков».

«Кланяюсь Вам за Ваш талант, за Вашу гениальную память. Глубоко верю, что напишете шестьсот. Панферов». (Шестьсот авторских листов. Всего Ценским написано 500 авторских листов художественных произведений. — И, Ш.)

Вспоминается одна из телеграмм 1940 года: «Блестящая творческая жизнь большого художника является образцом писательского трудолюбия и борьбы за высокое мастерство. Желаем много лет Вам здравствовать и так же блестяще трудиться на пользу советского искусства. Ставский, Гладков, Леонов».

И вот теперь его отказываются печатать и издавать.

Сергей Николаевич был человеком сильным. Казалось, за годы нелегкой литературной судьбы он должен был привыкнуть и к замалчиванию и к несправедливой, бездоказательной критике. Но предел бывает всему; очевидно, дал себя знать и возраст. Когда почтальон принес толстый пакет с романом «Пушки заговорили», Сергей Николаевич вспылил: он метался по «шагальне», как разъяренный лев. Ощетинились брови и усы. Мощный густой голос гудел:

— Им это не подходит. Почему?.. Может, вы знаете, Христина Михайловна, почему им это не подходит? Ведь напечатали же они, «Новый мир», мой предыдущий роман — «Пушки выдвигают». А когда «Пушки заговорили», они в кусты, так что ли?.. Тема не та?.. А я считаю — именно та самая. Художник и народ, искусство и жизнь — вот главная тема романа моего. А вторая, параллельная тема, если вам угодно знать, — война и народ. Против мировой бойни я выступаю. Так в чем же дело? Разве не это сейчас главное?.. За то, чтоб искусство служило людям, чтобы поднимало глыбы народной жизни… Вот… Чтобы не знали люди больше войн.

Он остановился у стола, на котором лежала возвращенная рукопись романа, и дрожащими руками начал быстро перелистывать страницы, вынул одну и снова заговорил:

— Ведь мой Сыромолотов не чахлые натюрмортики пишет, а эпическую картину о революции. Вы послушайте, что это за картина…

— Да я же знаю, Сергей Николаевич, я все знаю, — перебила жена.

— Знаю, что знаете, но все-таки послушайте. Вот: «На картине должна была воплотиться мечта очень многих поколений русских людей, и зритель при взгляде на гигантское полотно должен был почувствовать, что перед его глазами последний акт вековой борьбы, что заморозивший Россию царский режим рушится у него на глазах. Какие краски просились из него, художника Сыромолотова, чтобы засверкать на холсте решимостью, перед которой немыслимо устоять даже дерябиным! Какое выражение лиц — общее для всех и особое для каждого! Какой порыв многотысячного народного тела, порыв, ничем не более слабый, чем шторм на море!»

Процитировав эти строки, он с минуту стоял молча, а затем произнес почти шепотом: