Оренбургский владыка

– …Ладно, – поколебавшись, произнес Чанышев, – верю. Теперь поясните, почему возникла такая необходимость?

– Чанышев, давай на «ты». Так проще.

– Хорошо, товарищ Давыдов.

– И Москва, и Верный, и Джаркент обеспокоены, что в Семиречье все время что-нибудь происходит – звучат выстрелы, полыхает огонь, кто-то постоянно подбрасывает в костер дрова… Провели глубокую разведку. Оказалось – все дороги ведут к атаману Дутову. Все исходит от него самого и его окружения. Террор этот велено пресечь любым способом.

– Теперь понятно, – сказал Чанышев. – Но, может, вместо меня лучше послать другого человека, который больше подходит, а?

– Нет, Касымхан. Это дело мы также обговорили. И не один раз. Лучше тебя для выполнения этого задания никого нет. Во-первых, ты коммунист. Во-вторых, ты командуешь милицией в целом уезде. В-третьих, тебе, как князю, доверия там будет больше, чем всем нам, вместе взятым. В-четвертых, в Китае ни у кого из нас родни нет. В-пятых, ты храбрый человек и, насколько я знаю, не отступишься, пока не выполнишь задания…

– Что я должен буду сделать с атаманом Дутовым?

– Похитить. Или убить.

Чанышев, услышав резкие слова, невольно поморщился, Давыдов заметил это и произнес негромко, стараясь, чтобы голос его звучал как можно мягче:

– Другого выхода у нас нет, Дутов сам приговорил себя. Посылать туда кого-либо еще – бесполезно. Любого иного человека там воспримут в штыки, он будет обречен и назад уже не вернется. Так что, Касымхан, прошу тебя – соглашайся, – Давыдов прижал руку к груди.

Невдалеке с плоского жидкого облака камнем свалился орел, послышался жалобный крик – хищник всадил в спину какого-то зверька свои кривые когти, в следующую секунду крик прервался: орел ударил зверька клювом, и тот стих.

Человека можно утихомирить еще быстрее, чем зверька. Чанышев вздохнул. Давыдов тоже вздохнул и прижал руку к груди сильнее.

– Имей в виду, Касымхан, я пока прошу тебя, а не приказываю, – Давыдов похлопал пальцами по коже куртки, – но вот те, кто находятся надо мной, просить уже не будут. Они вообще не знакомы с таким понятием… Там действует только приказ. Усвоил, Касымхан?

Чанышев в неопределенном движении приподнял плечо и произнес:

– Я согласен.

– Подпольная кличка твоя будет – Князь.

– Годится.

– Связь будешь поддерживать только со мной. Об условиях связи договоримся особо.

Лето двадцатого года выдалось в Семиречье жарким. Трава сохла на корню, от ошпаривающего зноя негде было спрятаться – не спасала даже самая густая тень. Персиковые и абрикосовые деревья облысели, желтая листва ковром опустилась под стволы, накрыла землю шелестящим саваном.

Осень была такой же жаркой, как и лето. Если верить календарю, стоял сентябрь, но осенью совсем не пахло, лишь ночи были черными, много чернее обычного, что во всех краях – верный ее признак.

Похудевший, обросший щетиной, поседевший, словно на голову ему высыпали горсть соли и застряла она в волосах, прикипела – не вытряхнуть, Удалов слез с коня, завел своего Ходю – так он звал Воронка на китайский лад, – за камни, накинул ему на морду торбу с зерном. А сам приспособился удобнее в выемке с биноклем в руках. Прежде чем перейти границу, надо было понаблюдать за ней – не предвидятся ли какие неожиданности?

Он просидел так до вечера, засек только два конных наряда, неторопливо прошествовавших вдоль границы и одного дехканина, проехавшего на арбе по проселку, больше никого не было.

Когда серые, полные дребезжащего звона сверчков сумерки опустились на землю и растворили в себе все предметы вокруг – Удалов огляделся и сказал вслух:

– Пора! Ходя, где ты?

Опытный конь голос подал едва слышно. Удалов выбрался из-за камней и подхватил коня под уздцы.

Дорогу через границу и ее продолжение на той стороне, он запомнил мертво – за день на пейзаж этот так налюбовался, что, наверное, нужны будут годы, чтобы все это выветрилось из памяти. Само задание – пробраться в Фергану с письмом Дутова – Удалову не нравилось, он чувствовал, что не все будет гладко. Тьфу! Что за жизнь!

В темноте Ходя видел, как собака, – каждый камешек различал, определял, прочно ли он сидит в земле, не поползет ли, едва на него ступишь, – казалось, мозги у этого коня человеческие. Небо было черным, густо усеянным слабо поблескивающими звездами. Ничего хорошего в таком небе – только тревога, ощущение опасности. Иногда Удалов останавливал своего боевого товарища, вслушивался в пространство, затем двигался дальше. Ему везло – он ни разу не заметил ни одного человека, и благополучно разошелся с пограничным нарядом. Бывший сапожник проводил пограничников внезапно заслезившимся взглядом, с благодарностью погладил коня ладонью по шее – если бы тот подал голос, приветствуя лошадей пограничного наряда, Удалов пропал бы…

Далеко уйти ему не было суждено. Ходя вдруг захрапел, вскинулся, а в следующий миг упал на колени. Удалов тяжелой неуклюжей рыбой нырнул вперед – через голову коня, – покатился по земле, ломая звонкие сухие травы.