Оренбургский владыка

Чужие нравы, чужие лица, чужая речь, чужой дух – все чужое. Дутов долго стоял на окраине станицы, вглядываясь в сизое пространство, словно бы что-то искал там – в темной ровной полосе, прилипшей к горизонту, в кудрявых шевелящихся клубах, поднимающихся над этой, будто ножом обрезанной линией, в далеких облаках, в солнечных блестках, пробивающих сизь насквозь. Моргал часто – был расстроен, но расстройство свое старался скрыть.

Через полчаса пошел дождь, а Дутову показалось, что это небо плачет и будет оно плакать до тех пор, пока казаки не вернутся на родную землю.

– Мы вернемся сюда, – пробормотал атаман сипло, едва слышно, – обязательно вернемся.

Вечеряли в полусумраке, при тусклом свете лампы-семилинейки, заправленной не керосином, а маслом – лампа часто мигала, потрескивала, норовила вообще погаснуть, – сидели за столом втроем: атаман, Акулинин и Саша Васильева.

Лицо у Акулинина опухло, глаза сделались маленькими – начальника штаба укусила какая-то вредная весенняя муха. Дутов оглядел начальника штаба, произнес успокаивающе:

– Это пройдет.

– Все проходит! – отозвался эхом Акулинин. – Александр Ильич, освободите меня от обязанностей начальника штаба, – неожиданно попросил он, – не мое это дело – штаб.

– Что, совсем не нравится?

– Совсем. Лучше я буду командовать одной из групп.

Дутов вздохнул, разжевал кусок солонины, завяленной с перцем, на мадьярский лад, произнес тихо и благодарно:

– Если бы вы сегодня утром не перекрыли красным дорогу, не сдержали их, мы бы вряд ли обедали тут… Кто такой Иван Каширин, я знаю, кто такой Николай Каширин, я тоже знаю – родной брат Ивана, вздорный человечишко. Но вот кто такой Блюхер? И откуда он взялся?

– Поговаривают, что имеет чин полковника. Очень талантлив. Потомок знаменитого прусского фельдмаршала Блюхера[40]. Ныне – офицер германского Генштаба. В общем, фрукт сложный, Александр Ильич.

– Понимаю. Теперь о вашей просьбе, Иван Григорьевич. Раз душа к штабной суете не лежит, то тут ничего не поделаешь. Кого бы вы хотели видеть на своем месте?

Акулинин отложил в сторону ложку:

– Надо подумать…

Начальником штаба стал полковник Поляков, на германском фронте он командовал штабом Оренбургской казачьей дивизии, неплохо себя показал, и, хотя не был казаком, оренбуржцы относились к нему с уважением.

Ночью станица не спала – Дутов выступил в степь, под окнами белых нарядных домиков скрипели колеса телег, лаяли собаки, хрипели лошади, ругались люди. Утром Елизаветинская оказалась пуста – только мокрый от дождя мусор, прилипший к земле, напоминал, что здесь были люди…

Всего в степь с Дутовым ушло шестьсот человек: двести сорок казаков и триста шестьдесят штатских, среди которых беженцы, купцы, разный служивый люд, не желавший «ветра перемен», надоевшего хуже горькой редьки. Оружия было немного – винтовки, карабины да семь пулеметов на телегах. Патронов – в обрез.

Дутов ехал на коне впереди своего войска, покачивался в седле, видел впереди, в клубящейся темноте, двигающиеся золотистые огоньки: то ли волки это, то ли души умерших в степи, то ли еще что-то – не понять. Атаман морщился, отводил глаза в сторону и приподнимал плетку, понукая коня. В горле у него возникал сам по себе твердый ком, виски начинало ломить. Самое трудное для человека – уходить с родной земли и не знать, сможет он вернуться назад или нет, повезет ему или не повезет…

Позади осталось шестьсот с лишним километров пути. Дутовский обоз – длинный, хотя и поредевший, с отощавшими конями, покосившимися телегами, с молчаливыми бабами в выгоревших платках, шагающими рядом с повозками, – растянулся на полтора километра.

В Тургай первой вошла личная дутовская сотня – сто десять человек на усталых конях. Люди пытались бодриться, сидеть в седлах прямо, выглядеть справно, но это им плохо удавалось – переход брал свое.

– Казаки! – неожиданно взвился над сотней звонкий, прозвучавший свежо и молодо голос атамана. – Запе-вай!

В ночи грянула песня, заставила вздрогнуть черное небо. Пространство затихло, слушая поющих, затихла и земля. Через несколько минут где-то далеко-далеко вверху, среди тяжелых угольных лохмотьев, вытаял чистый пятак и в нем засияла острыми колючими лучами, запереливалась, играя, звезда. Звезда атамана Дутова.

В Тургай Дутов вошел десятого мая, на третий день Пасхи. Встретил атамана этот небольшой город восторженно. Седобородые старики-киргызы, зная о русских обычаях, преподнесли, несмотря на ночной час, атаману на рушнике, расписанном красными петухами (уж не намек ли?) громоздкий каравай пышного, белого хлеба, соль в серебряной солонке и в кувшине с высоким горлом свежий пенящийся кумыс.

Дутов спрыгнул с коня, покачнулся от боли, выстрелом пробившей голову, – последствия контузии стали чаще. Воздух перед глазами словно окрасился сукровицей. Атаман взял себя в руки и шагнул вперед, к старикам. Не произнеся ни слова, низко им поклонился. Старикам это понравилось.