Оренбургский владыка

В полк к Дутову прибыли две пулеметчицы – ладные казачки с погонами урядников.

Дутов озадаченно повертел их документы в руках:

– Видать, плохи наши дела, раз баб стали брать в солдаты…

Казачки были выпускницами пулеметных курсов, созданных при одной из московских школ прапорщиков. Услышав недовольное брюзжание командира полка, они вытянулись, старшая из них – смуглолицая, с темным румянцем на тугих щеках, отрапортовала:

– Никак нет, ваше высокоблагородие, на фронте дела идут нормально… А в солдаты мы пошли добровольно!

Фамилия лихой пулеметчицы была Богданова, и неожиданная догадка мелькнула в голове у Дутова:

– У нас в пешей команде служили Богдановы, два брата…

Казачка улыбнулась зубасто, весело:

– Старший из них, Егорий, был моим мужем.

– А младший, Иван, – моим женихом, – вытянулась вторая казачка.

На лицах пулеметчиц – ни тени печали, только отрытые, во все зубы, улыбки. К смерти они относились как к чему-то очень обыденному, рядовому: чему быть, того не миновать.

Дутов отвел глаза в сторону, словно чувствовал собственную вину за гибель братьев Богдановых, едва приметно вздохнул:

– Хорошие были казаки.

Авдотья Богданова запоздало погасила улыбку:

– Побывать бы на их могилах…

– Это далеко отсюда – на реке Прут. Кончится война – обязательно поедете туда.

У Дутова родилась и угасла досадная мысль, что к той поре могил может и не быть, их сотрет время. Мысль вызвала неприятный осадок – слаб человек, который не может оставить после себя память.

– Хотелось бы поехать… – произнесла Авдотья коротко и горько.

– Все впереди, – успокоил ее Дутов, предложил: – Приглашаю вас на чашку чая.

В небольшой темной комнате стол был застелен серой льняной скатертью – новый денщик, заменивший Еремея, старался лицом в грязь не ударить. Посреди стола стоял самовар, рядом – блюдо с жесткими, маслянистого цвета сушками и оловянная немецкая миска, в которую горкой был насыпан колотый желтоватый сахар.

Дутов указал пулеметчицам на стулья:

– Садитесь, сударыни!

Казачки степенно, сделав одинаковые важные лица, сели, привычно оправили на коленях диагоналевые брюки-галифе, проговорили в один голос, как по команде:

– Спасибочки!

– Синего сахара чего-то не видно, – озабоченно проговорил Дутов. – Самый вкусный чай – с синим сахаром…

Пулеметчицы недоуменно переглянулись. Дутов извлек из простого сельского буфета половинку сахарной головы, тяжелым ножом, лежавшим тут же, еще раз располовинил несколькими ловкими ударами, расколол одну из четвертушек на полтора десятка мелких кусочков. Цвет у остатков сахарной головы, твердостью своей схожей с камнем, был голубоватым, как тень, возникшая в солнечную мартовскую пору на снегу.

– Кто из вас первый номер? – спросил Дутов у женщин.

Авдотья подняла руку, как прилежная ученица церковно-приходской школы на уроке у любимого батюшки:

– Я!

– Вы, стало быть, второй номер? – командир полка перевел взгляд на Наталью.

– Второй.

– А первым быть сможете?

– Смогу. Нас этому учили на пулеметных курсах.

– Может быть, я вас тоже переведу в первые номера? А вторыми обеим дам мужчин, чтобы таскали пулеметы.

– Таскать пулеметы мы тоже привыкшие, – сказала Авдотья. Она пила чай из блюдца, картинно отставив мизинец и кидая в рот небольшие крепкие кусочки синего сахара.

– Грешно и неразумно подготовленного пулеметчика использовать на черновой работе второго разряда, – сказал Дутов и отправил в рот крупный голубоватый осколок.

С твердым синим сахаром, который в доме Дутовых еще называли постным, гоняли чаи в трудные дни Великого поста: с одним небольшим кремешком [17] пили порой не менее десяти стаканов… Вообще-то Дутов никогда не экономил на еде, оттого и телом был такой пухлый, но синий сахар он приобретал всегда в первую очередь, а уж потом – все остальное.

Авдотья тем временем переглянулась со своей младшей товаркой и произнесла степенно:

– Как решите, ваше высокоблагородие, так и будет.

– Вот и хорошо, – одобрительно произнес Дутов, сделал крупный гулкий глоток, почувствовал себя неловко – на фронте совсем отвык от общения с представительницами прекрасной половины, взял с тарелки сушку, с хрустом раздавил ее.