Орест и сын

Я слушал, надеясь, что рано или поздно он вернется к своим прежним рассказам: об этом окне, сквозь которое надо научиться смотреть, чтобы распознать правду.

Между тем старик не собирался слезать со своего любимого конька. Теперь он завел волынку про Зло, которое тоже развивается во времени, принимая всё более законченные, но одновременно и размытые формы. Потом — снова о Духе, осеняющем великие цивилизации.

В его изложении этот Дух играл роль передаточного звена. Или ковра-самолета: переносил в другие земли какие-то накопленные сокровища, чтобы новым счастливцам, осененным его присутствием, не пришлось начинать заново.

Тут я решил, что самое время — встрять:

— А что будет, если они, эти новые люди, откажутся от древних сокровищ, решат пойти своей дорогой?

Честно говоря, ничего особенного я не имел в виду. Мне просто хотелось сменить тему, перебросить мостик к моим собственным знакам, но старик посмотрел на меня с жалостью, как на обреченного:

— Это невозможно. В Духе своей дороги нет. Свои только тупики.

— А волхвы? — к тому времени я уже успел разузнать о них поподробнее, нашел в одной энциклопедии, которая стояла в кабинете отца. — Разве они шли чужой дорогой?

Он улыбнулся, обнажив съеденные зубы:

— Не по чужой. Но и не по своей.

Ну что на это скажешь?!

Я сидел, пытаясь понять: каким образом всё это можно соединить?

Волхвов, идущих чужой, но в то же время своей дорогой. Близнецов, карабкающихся по трубе. Окно, в которое все по очереди выглядывают… Сидел, воображал себе эти странные картинки и думал: одно из двух. Если это окно единственное и каждый к нему карабкается — значит, оно должно быть чердачным. Но если его моют все по очереди и при этом карабкаются, значит, этих окон столько же, сколько этажей. И лезут они не по трубе, а по лестнице, вроде пожарной. Я вспомнил какой-то фильм: там тоже орудовали мойщики окон, но сами они не карабкались: их поднимали на люльке — с этажа на этаж…

Нет, я не собирался рассказывать ему об этом фильме, тем более он снова завел про свои общие мифы, по которым якобы карабкается истина. Не дожидаясь, пока старик углубится во все эти дебри, я задал вопрос:

— А какой из них самый главный? — я имел в виду главный из общих мифов. — Ведь может же случиться, что какие-то из них исполнятся, а другие — нет?

Про себя-то я был уверен: главный — миф о младенце. Ведь если младенец не родится, куда и зачем они отправятся — эти волхвы?

Кажется, он не понял вопроса, и мне пришлось переспрашивать:

— Вот, например, волхвы приходят. Смотрят, а никто не родился. И что тогда? Им-то что делать: возвращаться к Ироду?

Тут он замотал головой и стал говорить, что это невозможно, но я-то видел, он и сам ни в чем не уверен.

Вернувшись домой, я хотел выбросить всё это из головы, но слова старика не исчезали. Не знаю, как объяснить: как будто гипнотизировали. Снова и снова я возвращался к этой дороге: и своей, и чужой. От этих слов я не мог отрешиться и потом, когда писал свои странички, пытаясь объяснить нашу историю, не то чтобы подтасовывая события, но, кажется, располагая их с умыслом: под влиянием старика.

А может быть, я и сам виноват в этом: незачем было воображать все эти трубы и близнецов, пожарные лестницы и чердачные окна. Теперь я думаю: надо было сосредоточиться на волхвах. Попытаться понять, как они отделяли свое от чужого, когда явились, чтобы засвидетельствовать правду? И главное: кто им подсказывал, на какие общие мифы стоит полагаться, а какие только запутывают дело?..

Об этом я пытался поговорить с отцом, но, конечно, позже — в середине восьмидесятых. К тому времени врачи уже сказали мне правду: его сознание, терзаемое болезнью, стремительно погружалось во мрак. Рассказы, в которых отец возвращался в свое прошлое, приходились на периоды просветления — эти передышки становились всё короче. Казалось, он не отступал от логики, не сбивался, стоял на своем. Однако на его свидетельства уже нельзя было полагаться. Но кое-что я все-таки записал. Успел записать с его слов.

Например, странный сон, ночной кошмар, о котором — позже. Тот самый, про соборного Истукана: иногда, как будто сбиваясь, отец называл его Иродом… Хотя, если подумать… Кто даст гарантию, что этот Ирод — не порождение рассудка, тронутого распадом?..