Орест и сын

— Вот… Пришел поговорить с вами, не прогоните? — пробежал глазами по стенам, словно надеясь за что-то зацепиться — найти какую-нибудь общую тему. — Это… вы? — он смотрел на портрет в тяжелой раме. Приглядевшись, понял: фотография. Девушка, сидящая вполоборота. Тяжелый узел волос. Тонкий профиль неземной красоты. «Время. Вот что делает время…» — перевел взгляд на худую горбоносую старуху, утопавшую в глубоком кресле.

— Выключите телевизор, — она приказала шепотом. — Они всегда включают, говорят, мне нужны развлечения, — старуха пожевала губами. — Как вы думаете, когда-нибудь всё это кончится?

На всякий случай он кивнул.

— Хотелось бы дожить, — она вздохнула.

— Там, в больнице, где вы работали, умерла моя жена, — только теперь Орест вдруг понял: за этим и вернулся к старухе. — Недавно, шестнадцать лет, — ей он мог сказать недавно, всем остальным сказал бы — давно.

— Шестнадцать лет — это давно, — она возразила тихо. — Шестнадцать лет назад умер мой сын, и я смогла бросить работу.

— Ваш сын болел? Вам приходилось работать?

Старушечьи губы дрогнули:

— Мой сын — не больной. Они сгубили его. Двадцать лет у них… Но даже для сына я не просила жизни. Только бы сгинули, сгинули! — она подняла коричневые пальцы, сведенные в двуперстие.

Орест Георгиевич смотрел на темную щепоть и думал о хозяине: «Странно… Отец сидел, а его приблизили. Приняли к себе на службу…»

Старуха подалась вперед и поманила. Он не посмел ослушаться.

— Я ведь думала, эти передохнут в блокаду. Жрали человечину. По ночам свозили покойников, к воротам, а утром они вырезали все мягкое — я знаю! Ходили румяные, а глаза блестят! Какие вам еще доказательства? — старушечьи глаза сияли.

— Они? — Орест переспросил вполголоса. Конечно, он помнил этот блокадный миф: глаза людоедов, сиявшие особенным блеском. Мать говорила: те, кто ел человечину, обязательно умирали. Похоже, старуха утверждает обратное. И вообще, кажется, что-то путает: те, кого она ненавидит, не голодали. Им полагались спецпайки.

— По-олно вам, — она протянула укоризненно, — вы же с ними дружите. Он — на их стороне.

— Вы… имеете в виду вашего внука? — Орест Георгиевич уточнил осторожно.

— Вну-ука! Он мне — не внук. Внуки растут дома. Он — сынок Людоеда. А вы, надо полагать, тоже выросли в приюте?

Орест запутался и сник. В старушечьей голове все соединялось каким-то диким образом — отголоски прожитой жизни. Он думал: разве у тех детей был выбор?

— Я вырос дома.

— Значит, ваших родителей не тронули? — она не скрыла разочарования.

— Мои родители умерли, — Орест ответил сухо.

— Вот! — снова она воздела палец, словно смерть его родителей свидетельствовала о ее правоте.

«Нет, явно — не в себе».

— Я помню вашу жену, — она произнесла отчетливо и ясно. — Она была последней. Теперь очередь за ними, — глаза закрылись. — Я расскажу вам, как она умерла…

Орест Георгиевич встал и попятился. Боясь, что глаза откроются и он не успеет, рванул шелковую тряпку и замер, прислушиваясь. «Сумасшедшая… Совершенно сумасшедшая…»

На цыпочках направился к двери, кое-как справляясь с собой.

В гостиной беседовали о «Докторе Живаго». Хозяин рассуждал о Ларе и Тоне: ни та ни другая не тянут на образ России, разве что если соединить вместе, да и то с существенной оговоркой: по рождению обе из интеллигенции.

— Ну, в этом-то смысле, кто бы спорил, — Павел улыбнулся. — У нашего народа своя Родина-мать.

Орест Георгиевич сел в кресло. Напротив, за стеклом книжного шкафа была выставлена маска, судя по всему, тоже африканская: скуластое лицо, близко посаженные глазные прорези, шапочка на плоском темени. К затылку лепились жидкие патлы, заправленные за уши.

— Это что? — он спросил, прерывая литературный разговор.

— Маска тайного общества, — хозяин откликнулся живо. — Привез из Нигерии. Кстати, за большие деньги. Такие вещи купить непросто — туземца пришлось уговаривать. Но это, в отличие от пепельницы, подлинник. Я подозреваю, ни у кого, кроме меня, нет.

— И как же вы уговорили?

— Сказал, что у себя на родине я — руководитель тайного общества. Представьте, туземец поверил. Бабушке не нравится, — хозяин усмехнулся. — Считает его людоедом.

Орест Георгиевич огляделся, отмечая разницу: комнату старухи заставили старинной мебелью. Здесь обстановка была современной. «Что-то еще, кроме обстановки…» Он попытался собраться с мыслями:

— Вы верите во всю эту… мистику? — спросил осторожно.

— До какой-то степени, — тон хозяина был серьезным. — Я думаю, древние знали в этом толк. Нам их мышление может показаться странным. Во-первых, не линейное, а, скорее, образное: смыслы сцепляются, но не причинно-следственными связями. В результате все обретает многозначность или, — он пожевал губами, — глубину.

— Ну, — Павел вмешался, — этот тип сознания известен. В современном мире его демонстрируют больные шизофренией: в словах пациента есть своя логика, но, как бы сказать, вывернутая наизнанку. Здоровому человеку не уловить. А впрочем, — он усмехнулся, — у нас не поймешь. Наши соотечественники — те еще шизофреники или, — развел руками, — дикари.

— Ты имеешь в виду народ?