Орест и сын

Отец любил пересказывать этот сон, добавляя всё новые и новые подробности, которые, как ему казалось, что-то проясняли, но, возможно, именно они искажали реальность, если в нашем случае о реальности вообще можно вести речь. Но что я запомнил точно: пересказывая свой сон, он всегда начинал с той странной квартиры, где впервые встретил старуху, которая распорядилась подать чай. Все время повторял: жаль, что я так и не напился чаю, и там, в гостях у старухи, и потом, когда вернулся домой. Этому чаю он предавал немыслимую важность. Мне даже пришло в голову, будто это — не просто чай, а чай в метафизическом смысле, как у Достоевского: свету ли провалиться или мне чаю не пить?.. Выходило, будто, отказавшись от чая, он вроде бы хотел, чтобы свет не проваливался, но потом пожалел об этом. Сейчас я понимаю: ничего подобного. Его мучила самая обыкновенная жажда.

Впрочем, теперь это не имеет значения: и знай мы наверняка, нам, остальным свидетелям и участникам, это не поможет. Мы — не каменщики. Даже этого утешения нам не дано. Наша цивилизация, уже давшая ответы на все вопросы, в разные времена поставленные перед человечеством, неуклонно стремится к закату. Что бы ни случилось, в любом случае она останется камнем поперек дороги: чтобы двигаться дальше, другим народам, которые пойдут дорогой Духа, придется его обойти.

Обойти и оставить нас на обочине — оплакивать своих мертвецов. Наш опыт, если он и ценен, то только для нас. Никто из идущих по главной дороге не сумеет им воспользоваться, тем самым хотя бы частично оправдав наши страдания. Потому что это — наш личный опыт: чем дальше, тем более он становится герметичным — в самом средневековом смысле этого слова.

Кто мне поверит, если я скажу: мы тоже искали правды, но Ирод, который распорядился жизнью той девочки, подкладывал нам под ноги свои ступени?..

От великих цивилизаций остаются мифы. Какие мифы останутся от нас?..

5

От дворницкой будки, ориентира, зеленой пуговицы на серой поле бульвара, Орест Георгиевич свернул под арку. Арочный козырек вырезал косой ломтик улицы Петра Лаврова. В гаснущих сумерках будка на глазах меняла зеленый цвет на темно-серый — милицейский.

Загородив часы, как таящийся загораживает ладонью спичку, Орест Георгиевич нажал на кнопку — циферблат вспыхнул изнутри.

Ряды окон опоясывали двор ярусами: окна подвалов были сплющены, к средним этажам они становились выше, в чердаки упирались узкие кошачьи оконца. Орест Георгиевич снова взглянул на часы: «Ну уж… — Назначая время, Павел настойчиво просил не опаздывать, теперь опаздывал сам. — Правый дальний угол… Сказал: последний этаж…» — он двинулся к парадной.

Черная лестница брала круто вверх.

«В любом случае — не диссидентство. Странно ожидать от людей, связанных с конторой… Не бороться, а охранять — разве не к этому они призваны?..» — поднимаясь по ступеням, он пытался понять, может ли это как-нибудь сочетаться: борьба и охрана.

От площадки четвертого этажа ступени вели на чердак. Орест Георгиевич остановился и положил руку на косяк: левая дверь выглядела приличнее, во всяком случае, новее. «Позвонить?.. В конце концов…»

За спиной скрипнуло, и бесцветный голос — ни мужской, ни женский — подсказал:

— Не работает. Стучите.

Орест Георгиевич стукнул костяшками пальцев. Звук получился слабым, но дверь распахнулась. Молодой человек скромной наружности смотрел на Ореста Георгиевича доброжелательно. В глубину он не отступал.

— Я, собственно, — Орест Георгиевич сделал шаг назад и взялся за перила, — кажется, я что-то перепутал…

Страж дверей вышел на площадку и наложил руку на противоположную дверь. Она подалась и щелкнула. Теперь он стоял так, будто отрезал путь к отступлению.

Юноша был очень худ. Пиджак висел на плечах, рука, лежавшая на чужой двери, выбивалась из рукава тонким, почти девичьим, запястьем.

— Как доложить? — он спросил вполголоса, и, замявшись, Орест Георгиевич скривил губы:

— Доложите — Орест.

Молодой человек провел рукой по волосам — от темени к челке — и скрылся.

Из-за двери раздался знакомый раскатистый смех и влажное покашливание:

— Ну, насмешил, черт! — в освещенном проеме возник Павел. — Имечко у тебя — честных людей пугать. Ты бы уж хоть с отчеством, с отчеством представлялся!

Правая дверь скрипнула снова.

— Сообщающиеся сосуды, — громко заметил Павел Александрович. — Сколько сюда вошло, столько там и отмечено. Бдительность и еще раз бдительность! — он запер дверь на замок и завел Ореста в боковую комнату. — Побудь здесь, я предварю.

Взгляд Ореста Георгиевича остановился на бюро, похожем на его собственное. Подле бюро висел старинный портрет, вяло написанный маслом: какой-то безбородый мужчина с большим не то орденом, не то украшением на треугольной ленте.