Орест и сын

Жаль, что я не замотал горло шарфом. Мог бы погулять подольше, пройтись вдоль канала, посидеть на скамейке. Мне не хочется возвращаться, потому что я помню миф. Знаю, что будет дальше. В мифе, который старик для нее выбрал, она пойдет на кладбище и потребует, чтобы ее впустили в царство мертвых, а иначе она ворвется сама и выпустит их на волю. Всех, а не только моего деда, которого узнала по фотографии. Но они не испугаются. Чего им бояться? Они привыкли жить среди мертвецов…

И все-таки я возвращаюсь. У меня нет выбора. Я должен сесть за компьютер и продолжить с того места, на котором остановился, когда моя память тронулась экранными помехами.

Вели, чтобы я вспомнила…

Глядя на экран, я представляю себе кремлевскую башню, увенчанную трехпалой звездой, и думаю об одной странности, которую упустил из виду: почему, описывая то время, я не вышел за границы нашей личной истории? Настоящий писатель, окажись он на моем месте, попытался бы взять шире, скажем, пошел бы в библиотеку — пролистал подшивки газет. Не бог весть какой труд, ведь речь идет всего лишь о паре месяцев, когда страна уже встретила Новый год и готовилась к следующим праздникам: 23 Февраля и 8 Марта — мужской и женский день. Можно попытаться вспомнить. В конце концов, у нас в школе были политинформации. Нам рассказывали о важнейших текущих событиях, которые, как утверждалось в газетах, определяли настоящее и будущее страны: кажется, в то время таким событием была разрядка международной напряженности — новый способ сосуществования двух противоборствующих систем. Когда надо было выразиться короче, употреблялось слово детант — подобие свитка, в который свернулось это длинное неуклюжее выражение и еще очень и очень многое: наше миролюбие, наши великие свершения, которые складывались из наших общих побед.

Так говорили жрецы.

Год за годом они подчищали знаки, написанные кровью, и придумывали свои, новые. К моим шестнадцати годам этих свитков, выскобленных советскими жрецами, накопилась целая библиотека: революция, гражданская, Великая Отечественная. Отдельный свиток — блокада Ленинграда.

Картинка, которую я вообразил, ежится и гаснет.

«Ты — Жучка приблудная, а они — доверчивые…» — в моей памяти шелестят тараканьи слова. Я сижу, сжимая и разжимая пальцы, и думаю о старике, которому доверился. Сквозь годы мне нелегко разглядеть его черты. Единственное, что я вижу ясно: бородавка, нависавшая над верхней губой. А еще я думаю про общие мифы, которые касаются каждого, потому что соотносятся с судьбой страны. Но есть и другие, личные, вроде истории Ореста. В каждой цивилизации они могут исполниться по-своему: в нашей его отца тоже убили, но только не жена, а Родина-мать.

Я раскладываю свои странички, готовясь двинуться дальше.

Чертов старик оказался прав. Мифы не исчезают. Лежат, дожидаясь своего часа, чтобы однажды вернуться. Я не хочу продолжать… Потому что думаю про Инну. Ведь если старик прав и мифы исполняются, кто-то должен был испугаться… Во всяком случае, в ее мифе.

И тут я понял, чего испугалась Башня, когда девочка, оторвавшая третий лепесток, приказала вернуть ей память.

6

Сегодня он читал лекцию в «Механобре»: о египетских богах.

Коротко, минут на тридцать, дал характеристики всему пантеону: от Тота, бога мудрости и письма, — по традиции его изображали с головой ибиса — до великого Осириса, с чьим именем был неразрывно связан культ умирающего и воскресающего божества. Потом привел несколько отрывков из «Книги мертвых», где говорилось о загробном суде, ожидавшем каждого умершего, и, перечислив основные вопросы, на которые, по мнению египетских жрецов, должен ответить покойник, задержался на образе Анубиса, покровителя мертвых, которого изображали в виде шакала, снующего по кладбищам. Согласно «Текстам пирамид», в погребальном ритуале этот бог играл особую роль. Одной из его важнейших функций была подготовка тела покойного к бальзамированию и превращению его в мумию. Именно он отвечал за канопу — сосуд, содержащий внутренности покойного, извлеченные из трупа.

Покончив с этими подробностями, Матвей Платонович потеребил бородавку и вернулся к Тоту, под чьим покровительством находились архивы и знаменитая библиотека Гермополя. В культе мертвых и погребальном ритуале ибисоголовому богу принадлежала не менее важная роль: на загробном суде он присутствовал в качестве писца. Позже, в религиозно-мистической литературе древних греков, Тот выступал под именем Гермеса Трисмегиста («трижды величайшего») и в этом качестве стал покровителем всех герметических ритуалов, включая масонский.

— Но об этом мы поговорим в следующий раз.

Прежде чем закрыть книги, он собрал клочки-закладки, которыми, готовясь к лекции, заложил нужные страницы, и спрятал их в карман: пригодятся для следующей лекции.

— Здравствуйте, профессор…

Матвей Платонович поднял голову. Молодой человек улыбался приветливо. Тот самый, что двумя неделями раньше заинтересовался темой человеческих жертвоприношений. Снова его лицо показалось знакомым.