Орест и сын

Ходил между полок, осматривая книжные корешки. Готовясь дать отпор этим, глядящим в чужие окна, он думал о своих подлинных современниках — жрецах, живших в разные времена и написавших его любимые книги. Время, стоящее за окнами, не имеет над ними власти. Из века в век они возводят Великий город, куда не входят нечистые и преданные мерзости. Его память наполнена знаками их подлинного величия. В этом городе он, недостойный из недостойнейших, служит хранителем общих знаний, объединяющих все великие цивилизации.

«В этом моя сила. Я не должен никого бояться…» — так он уговаривал себя, изнемогая от слабости, но что-то подступало, шевелилось в глубине, ворочалось под толщей знаний, будто дворничиха, шаркавшая веником, сорвала задвижку, на которую он запер какую-то тайную дверь.

Тетерятников взялся за сердце и подошел к окну. С уличной стороны стекла покрылись слоем копоти. «Позорю… Кого я позорю?» — ковырнул бумажную полоску. Казалось, полоска въелась намертво, но она вдруг отпала, словно держалась на честном слове. Воодушевленный успехом, он взялся за вторую. На этот раз потребовалось усилие.

Морщась от нестерпимой боли, будто сорвал не бумажную полоску, а бинт, присохший к ране, Матвей Платонович смотрел в окно. В кривом крестообразном просвете виднелась темная улица, фасады домов на противоположной стороне.

Внизу, на тротуаре, собрались люди. Сквозь копоть, покрывавшую стекла, он едва различал лица. Эти люди стояли молча, но в памяти Тетерятникова их молчание кукарекало и било крыльями, потому что это были они: те, кто собрались в зале, когда его вывели на сцену.

Матвей Платонович повернул голову: во главе президиума сидел человек. Этот человек беседовал с ним накануне. Теперь сидел ровно, смотрел прямо в зал. В то же время его неподвижный глаз следил за ним, не выпуская из виду, будто обладал нечеловеческим умением — видеть всех и вся. «Смелее. Мы вас слушаем», — шакалий глаз вспыхнул, словно наводя фокус.

Матвей Платонович провел пальцами по груди, пустой и готовой к бальзамированию, и, не слыша своего голоса, произнес громко, как договаривались:

— Собаке — собачья смерть. Мой отец предал Родину. Я отрекаюсь от своего отца.

Шакалья голова кивнула благодушно и, мгновенно приняв человеческие черты, обернулась к двери. В зал, под завязку набитый современниками, входила группа молодых людей. Каждый нес небольшой сосуд. В этих сосудах были спрятаны внутренности покойных, извлеченные умелыми руками…

Матвей Платонович держался за оконную рамку, не чувствуя сердца, словно орган, гоняющий кровь, уже извлекли.

* * *

Из-за крайнего флигеля выкатился приземистый мужичонка в рыжей ушанке.

— За картошкой? — косясь на ее мешок, спросил одобрительно. Инна кивнула. На плоском лице новосела отразилось удовольствие. — И я, — он вертел пустой сеткой. — До обеда в универсаме не было — обещали завезти. Третий раз хожу. Утром-то картошка была, но мелкая — я не взял, — мужичонка заглянул Инне в лицо и снова завертел сеткой, будто собирался закинуть ее, как невод.

Инна повела глазами по бледным, оклеенным сероватой плиткой домам. Местами плитка отвалилась: словно стены пошли красноватой кирпичной паршой.

— Так и ходите целый день?

— А как же, а как же! — теперь сетка волоклась по снегу. Рыжая патлатая шапка съехала на один бок.

— А если и сейчас не будет? — Инна предположила мстительно.

— Плохо, — он расстроился и облизнулся. — Без картошки скучно…

Перед универсамом стояла очередь. Мужичонка пристроился Инне в затылок, переминался с ноги на ногу и хлопал по бокам ватного пальто.

В овощном отделе картошки не было: ни мелкой, ни крупной.

— На рынок придется, — встрял озабоченный голос, и, обернувшись, она увидела знакомую плоскую физиономию. — Придется, говорю, на рынок. На троллейбусе-то — чего? Прямо к самому, — он вертелся, ловко перебрасывая пустую сетку с руки на руку. — В троллейбусе-то хорошо, тепло-о!..

«Явлюсь без картошки — будет скандал. Проще съездить».

Он догнал ее на троллейбусной остановке. Кружа у фонарного столба, читал объявления:

— Трехкомнатную на две — с доплатой, две комнаты на двухкомнатную, — коротко докладывал и тер лоб.

«Курятник твой — на две конуры».

В троллейбусе Инна пробилась в задний угол. Снова мутило, подступало к горлу.

— Нам — на следующей, — мужичонка стоял рядом. Лохматая шапка почти касалась ее лица. Инна отодвинулась, сколько позволяло место.

От рыночных дверей начинался фруктовый ряд — тянулся горками оранжевой хурмы, жесткой, как из папье-маше. Борясь с тошнотой, она сглотнула липкую слюну.

В дальнем углу над картофельной кучкой стоял единственный хозяин. Перед ним, едва видный из-за прилавка, переминался мужичонка. Успел опередить ее и теперь складывал клубни в авоську — килограмма два.

Хозяин развел руками:

— Кончилась. Вот, последнюю взяли. Завтра приходите, подвезут.

Мужичонка облизывался, на этот раз, должно быть, от смущения, и вдруг предложил показать дорогу до ближайшего овощного.

Они вышли и пошли по Большому проспекту. Теперь он юлил впереди.