Орест Кипренский. Дитя Киприды

Кипренский с юмором писал о Сазонове в письме к Гальбергу в феврале 1822 года из Флоренции, что тот «объиталианился совсем в Рыме». Сазонов участвовал в пении, плясках, пантомиме и танцах на балу у князя Боргезе во Флоренции, где сам Орест «не танцовал»[106].

А вот через десять лет рамазановское описание участия русских художников-пенсионеров в «праздничном действе»:

«В фестинах, т. е. в маскарадах, я любовался открытыми нецеремониальными плясками низшего класса, который весь в масках, да и вообще без масок мало, потому интриг и шалостей пропасть; я сам пустился интриговать и некоторых занял как нельзя больше; французский язык мешал с итальянским, добавлял мимикой, забывшись, иногда говорил и по-русски. Одним словом, дурачился и веселился напропалую. После последних фестин большая часть русских собралась у Лепре[107] и мы пили за смерть карнавала и за здоровье римских красавиц, у каждого щекотало на сердце какое-нибудь воспоминание и мы слились в одну дружную семью».

Невозможно не продолжить это упоительное повествование; пусть читатель меня простит. Впрочем, нам и теперь внове даже читать (не то что участвовать) о подобном веселье.

«18 февраля мы были на вечере у Ф. А. Бруни, у него был маскарад: мы очень приятно провели время, танцуя с хорошенькими итальянками. В антрактах были и характерные танцы. M-me Бруни (итальянская жена художника Ф. А. Бруни. – В. Ч.) с m-lle Чебато и еще с одной итальянкой и тремя итальянцами танцевали салтареллу под звуки мандолины, на которой играл Ф. А. Бруни. Потом Росси танцевал качучу, наконец я вместе с ним плясал русскую и удалую…»[108] Хоть Николай Рамазанов под конец станцевал «русскую» (и даже в русском костюме), все же можно сказать про него словечком Кипренского, что он «объиталианился».

Большинство русских пенсионеров разных «призывов» подхватывало в Италии, как и он, эту южную солнечную ноту карнавала, цветения, праздника.

Нужно добавить, что и Карл Брюллов, и Николай Рамазанов остро ощущали и какие-то иные мотивы и отзвуки Вечного города – смерти, тления, забвения, монашеской религиозной аскезы, – но хода им не давали.

Константин Батюшков, приехав в Рим несколько позже Кипренского, писал о нем парадоксально и зловеще: «Чудесный, единственный город в мире, он есть кладбище вселенной»[109]. Но Батюшкова ждало в Италии сумасшествие. А что же Кипренский?

Он прибыл в Рим 26 октября 1816 года. И на время как бы замер, осматривая и обдумывая свалившиеся на него впечатления. Мастерскую он снимает только в январе 1817 года. Оленину он пишет, что искал студию так долго, потому что в Риме очень много иностранцев: «…однако – я нашел несколько отдаленный дом от шуму, подле Капуцинского монастыря… Strada da S-t Isidoro № 18 (вот и адрес). Ничто здесь не отвлекает меня от работы, и я очень счастлив»[110]. Душевное состояние, как видим, противоположное батюшковскому.

Кого же он начинает писать? О нет, вовсе не итальянских женщин, поразивших сразу воображение молодого Карла Брюллова.

Это тянется с Женевы. Уже там, написав и нарисовав замечательную «импровизационную» серию мужчин Дювалей, он не изобразил ни одной женщины. А ведь там наверняка были тетушки, сестры и жены. Но нет, исключительно мужчины. Словно боится даже подступиться к этим незнакомым «европеянкам нежным».

Тот же Карл Брюллов во время второго своего пребывания в Италии, поселившись в семействе Анджело Титтони, торговца скотом, который прежде был соратником Гарибальди, изображает всю его семью: братьев, юную дочь Джульетту, жену брата с детьми и даже пожилую матрону-мать, хотя сам признавался, что «не любит писать старушек».

Не то у Кипренского. Словно какой-то запрет, табу на изображение женщин. Слишком важно, сущностно, значительно. Определяет вершины души и мира. А он еще ничего не понял ни в Италии, ни в себе самом.

Первый написанный в Италии портрет – некоего лейб-гусара, полковника Альбрехта, ныне утраченный (конец 1816 – начало 1817). Скорее всего, это какое-то продолжение прежней «военной» темы. И это в Риме?!

Задумывает и начинает работать над композицией «Аполлон, поразивший Пифона». И тут звучит «мужская» тема военного противостояния России (Александр I) и Франции (Наполеон в образе Пифона). Подготовительный картон в 1824 году будет доставлен в Петербург. Ныне и он утрачен.

Всё перепевы каких-то старых тем и «патриотических» мотивов, к которым сам художник вскоре теряет интерес.

В 1819 году в Рим прибывает великий князь Михаил Павлович, которого Кипренский, как мы помним, учил гравированию, правда, без особого успеха. С помощью Кипренского заказы на статуи Ахиллеса и Гектора для великого князя получают скульпторы Гальберг и Крылов. Они кинули жребий. Крылову достался Гектор, а Гальбергу – Ахилл. В письме к почтенному Ивану Петровичу Мартосу Гальберг не без юмора опасается, как бы его Ахиллес не пал перед Гектором, то есть не произошло бы нечто противоположное гомеровскому мифу[111].

Опасался напрасно!