Орест Кипренский. Дитя Киприды

Столь же счастливым было участие Кипренского в судьбе Сильвестра Щедрина. Тот мечтал о Неаполе. И вот великий князь, побывав в Неаполе, с подачи Ореста заказал Щедрину два пейзажа этого города. А приятель Ореста Константин Батюшков, уже прежде поселившийся в Неаполе, пригласил Сильвестра Щедрина жить на свою квартиру.

Во всем этом Щедрин видит заслугу Кипренского, который «очень много хлопотал и поступал во всех случаях благородно…»[112].

Даже письма некоторым художникам-пенсионерам приходили через Кипренского. Его лакей, мальчишка Анджело, разносил их по мастерским. (Этот Анджело сыграет в жизни Кипренского довольно зловещую роль.)

А как же собственное творчество? Первое по-настоящему новое произведение, показывающее какого-то «переродившегося» художника, посланное им в Петербург, – картина «Молодой садовник», законченная в 1817 году. И на этой картине мужской персонаж – юноша-садовник. Но – женственный, мечтательный, чувственный. Уже тут художник подбирается к своей Италии, к новой и неожиданной теме, к тому «женскому», которое его в Италии так поразило.

Он всегда оригинален.

Русских художников в Италии захватили полдень, солнце, расцвет жизни. А его – ночь, луна, пряная ночная чувственность и любовь, соприкоснувшаяся с «тайнами гроба». Он выходит на какие-то глубинные метафизические проблемы. Возможно, не без влияния немецких художников-назарейцев, с которыми общался. Но у него всё живее, естественнее, эмоциональнее.

Цикл картин, стихийно возникший в Италии и писавшийся во время первого и второго пребывания там художника (1816–1822 и 1828–1836), я с известной долей условности назвала «итальянским». Эти картины обозначили некий сдвиг в миропонимании и художественной системе художника.

Для его прежних почитателей сдвиг этот был столь неожидан (и неприятен), что некоторые критики поспешили выкрикнуть (тут ведь надо успеть первым!), что «пребывание в Италии было вредно для нашего художника»[113].

Художник в письмах к друзьям не изливал свою душу. Чтобы понять, что с ним произошло, надо вглядеться в картины. Назову работы, входящие в цикл. Первая – это «Молодой садовник» (1817). Затем «Девочка в маковом венке с гвоздикой в руке» (1819). В том же году написана «Цыганка с веткой мирта в руке». За ними в 1821 году очень важная, «вакхическая» «Анакреонова гробница», к сожалению, утраченная. И две более поздние работы – «Ворожея при свече» и «Сивилла Тибуртинская» (обе – 1830).

Эти картины как некие знаки, магические письмена, которыми художник обозначил открывшиеся ему в Италии тайны. Кипренский стал сложнее, напряженнее, но и чувственнее, легче, динамичнее. У него (а ведь он учился на историческом отделении) появился не просто портрет, но смешанный жанр, включивший в себя и портрет, и бытовой жанр, и пейзаж, да и историческую картину. Все эти «жанры» присутствуют, положим, в «Анакреоновой гробнице» и «Сивилле Тибуртинской».

Художник впитал опыт «синтетической» картины итальянского Возрождения, метафизичность назарейцев (с их главой Овербеком он много общался), но сумел претворить эти уроки в живые и новаторские полотна.

Луна, ночь, любовь и смерть, магия вселенной и магия женского взгляда – вот мотивы его новых работ. И тут уже торжествует «женская» стихия. Женское начало. Как высший взлет мыслей и чувств.

«Молодой садовник» был первым таким прорывом. Своим индивидуально-романтическим настроем он опередил написанного позже, но вполне еще сентиментально окрашенного «Спящего пастушка» (1823–1826, ГРМ) Алексея Венецианова. Там бытовой жанр, тут – метафизика души. Уже не просто глазастый и открытый миру крестьянский мальчишка, каких Орест много зарисовывал в России.

Герой изображен ночью, вероятно, при свете луны, что меняет тональность работы. Матовый свет ложится на рукав белой рубахи, на руку со склоненной на нее головой. Юноша мечтает, сжав в руке садовый нож с налипшими комьями земли.

«Природа, мир, тайник вселенной», как писал гораздо позже Пастернак.

В Твери, в одиночестве и заброшенности, Орест нарисовал когда-то лунный пейзаж. И вот в солнечной Италии он вернулся к лунному пейзажу, но еще более таинственному и космическому. Но даже и в «Садовнике» можно уловить волны скрытой чувственности, раздумья о связи Танатоса и Эроса, как гораздо позже обозначит эти противоположные пики человеческого притяжения Зигмунд Фрейд.