Орест Кипренский. Дитя Киприды

Однако он не мог не заметить происшедшую с ним в Италии перемену. Он повеселел, стал смешить художников-пенсионеров всяческими байками и присловьями. В Петербурге, как мы помним, он не любил светских приемов, где нужно «всегда казаться веселым и беззаботным, чтоб в ремесле светского человека успеть»[116]. А здесь он не казался, а был веселым, а порой даже беззаботным. Он раскрепостился, стал свободнее и в отношениях с художниками, ребятами простыми, и в отношениях с женщинами, и со знатью. Миф о царском сыне ожил в душе. Собратья-художники считали его старшим, а он им покровительствовал. На итальянской пище – макаронах – он несколько растолстел, но движения остались стремительными, взгляд – зорким. А его бурную, задыхающуюся манеру говорить с похвалами и шуточками некоторые из пенсионеров даже передразнивали, и все мгновенно узнавали, о ком речь.

Но когда Италинский, этот горе-министр, стал ему навязывать роль соглядатая, он, естественно, отказался. Ему нашли замену – престарелого пейзажиста Федора Матвеева, уже давно пребывающего в Риме.

Матвеев, сидя с художниками в римском кафе Лепре, только начинал у них что-нибудь выведывать, как ему подливали фраскатти, и он, глотнув, тут же отключался и выходил из своих «шпионских» игр. Все про него всё знали.

Однако Италинский затаил на Ореста злобу. Орест должен был слушаться «беспрекословно», но не на того напали… Он переходил из залы в залу. Яркий свет современных ламп ему мешал. В Италии он полюбил полутьму, прозрачный ночной воздух, лунность. И на его картинах возникала странная, таинственная, ночная атмосфера в лунных отблесках, что нравилось далеко не всем из его прежних почитателей.

В одной из зал рыжий и долговязый английский дипломат в окружении итальянских гостей, несколько подвывая, читал по-английски поэму Байрона «Паризина», опубликованную сравнительно недавно. Английского Орест не знал. Но одно выражение странно застряло в голове и он спросил случайно встреченного в зале русского дипломата, что значит fatal charms? Ну да! Так он и предполагал – «роковое очарование». Это касалось Паризины Малатесты. Сюжет поэмы Кипренский знал. Обладательница рокового очарования Паризина изменила мужу, знатному правителю, который в ярости велел казнить ее и любовника.

Для современных итальянцев в этой связи не было ничего особенного. Проходя по залам, Орест то и дело подмечал мрачные страстные взгляды, бросаемые молодыми итальянцами на своих дам. Это были замужние, вполне благополучные матроны. И у всех у них были возлюбленные!

Вот и Орест поддался этому роковому очарованию, этой неге, разлитой в итальянских ночах. Его околдовала магия черных очей. Он завел-таки себе возлюбленную, которая позировала ему для «Цыганки с веткой мирта в руке».

Изображена полубоком. Лукавые, страстные, призывные и ускользающие глаза, рот приоткрыт в улыбке, черные волосы почти сливаются с мраком итальянской ночи. Сама чувственность водила его рукой…

Да, но… Вечное «но». Этого ему, конечно, было мало. В душе жила мечта о вечной прекрасной любви. О девушке-ангеле. И он нашел свой идеал – малышку-итальянку, которая, как он видел глазом живописца, разовьется в замечательную красавицу. Но совсем другого рода.

Кто-то из русских передал ему во Флоренции переписанные от руки стихи бедного Кости Батюшкова, может быть, последние, что он написал в здравом уме. Свободное переложение октав Ариосто из «Неистового Роланда»:

Девица юная подобна розе нежной,
Взлелеянной весной под сению надежной:
Ни стадо алчное, ни взоры пастухов
Не знают тайного сокровища лугов,
Но ветер сладостный, но рощи благовонны,
Земля и небеса прекрасной благосклонны.

И снова, как и в своей «Вакханке», Костя попал в самую сердцевину души Ореста. «Тайное сокровище лугов»… Недаром он изобразил свою Мариуччу с луговыми цветами, теми, которые он видел мальчишкой на лугах мызы Нежинской. Простая дикая гвоздика и неприхотливый мак…

Но к Мариучче мы еще вернемся. А пока о катастрофах, настигших художника в 1820 году, времени, когда он уже встретил и Цыганку – возлюбленную, и «сокровище лугов» – Мариуччу.

Глава 11. Страшные тайны. Слепое повиновение

Исследователи до сих пор спорят о том, что приключилось с Кипренским в Италии в 1820 году. Ведь на него написали доносы, «чуху», как он их назвал, сразу два важных чиновника («На меня – поверите ли? Не токмо Итальянской, но и Убри Убривич из Неаполя чуху написал»)[117].