Орест Кипренский. Дитя Киприды

Мы не знаем этого письма Кипренского, но ясно, что художник вовсе не оправдывается, а отстаивает «свою правоту», как это будет и у Карла Брюллова, преследуемого клеветой.

Таким образом, можно предположить, что в основе чиновничьего неудовольствия было слишком свободное поведение художника в Италии, его отказ от «слепого повиновения» и роли соглядатая при русских художниках-пенсионерах.

Существует версия, что в разгар освободительного движения в Неаполе, когда оттуда был срочно вызван в Рим Сильвестр Щедрин, Кипренский поехал туда самовольно, чем и вызвал гнев Убри. Валерий Турчин по этому поводу пишет: «Его бунт каким-то определенным образом совпал с революциями 1820 года в Неаполе и других городах. Было бы крайне соблазнительно, следуя примеру Л. Арагона, который записал в революционеры связанных с карбонариями и Т. Жерико, и Стендаля, соединить и Кипренского с этим движением. Но как не было фактов у Арагона, так их нет и у нас. Из достоверных сведений известно только то, что, будучи уже в Париже, он запечатлел образ одного из участников итальянского освободительного движения – публициста Урбано Ламперди (литография, 1823)»[123].

Так или иначе, но великие князья – Николай (будущий император) и Михаил – запомнили этот эпизод и вернувшегося из-за границы художника «не приняли».

Мне представляется, что если Кипренский непосредственно и не принимал участия в итальянском освободительном движении, то в душе ему явно сочувствовал, как сочувствовал ему, положим, Карл Брюллов, поселившийся в годы второго приезда в Италию (с 1850) в семействе бывшего полковника-гарибальдийца Анджело Титтони и запечатлевшего всю его семью. В дальнейшем Кипренский будет сочувствовать и польским повстанцам, свидетельством чему станет его картина «Читатели газет в Неаполе» (1831, ГТГ). Но об этом мне еще предстоит писать.

Тень сожженной натурщицы

Известно, что великих людей часто сопровождает клевета. Анна Ахматова всю жизнь ощущала за собой ее шлейф. Клевета постоянно сопровождала и Карла Брюллова. Его обвиняли в смерти возлюбленной-натурщицы, бросившейся из-за ревности в Тибр, и в том, что он выгнал из дому из-за неоправданных подозрений свою молодую жену. История с натурщицей до сих пор полна загадок, а ревность по отношению к жене была у Брюллова, как мы сейчас знаем, вполне оправданной.

Интересно, что в письме к министру двора князю Волконскому Брюллов, говоря о клевете, которая на него обрушилась в связи с разрывом с женой, ссылается и на Кипренского, тоже ставшего жертвой клеветы. Думаю, что Брюллов, как и прочие пенсионеры, не сомневался, что слухи о сожженной натурщице – «злой навет».

Тут еще досужие любители слухов смешали два обстоятельства. Натурщицу, которая погибла якобы от рук Кипренского, они сделали матерью Мариуччи – той самой девочки, о которой он нежно заботился…

Я с детства помню зловещую историю любви художника к дочери сожженной натурщицы, в авантюрном ключе рассказанную Константином Паустовским к 100-летию со дня смерти Кипренского (1936). Поводом для подобных уголовно-детективных трактовок стали старческие записки ректора и профессора Академии художеств Федора Иордана (1800–1883), опубликованные в «Русской старине» уже после его смерти (в 1891 году).

Иордан, который не был свидетелем описываемых им событий, а довольствовался слухами и нетвердой старческой памятью, пересказал «байки» о Кипренском: «…будто он имел на содержании одну женщину[124], которая его заразила, и будто болезнь и неблагодарность этой женщины привели его в исступление, так что однажды он приготовил ветошку, пропитанную скипидаром… и зажег. Она в сильных мучениях умерла». Далее, говоря о Мариучче, Иордан снова пересказывает какие-то слухи: «…полагают, что она была дочь той несчастной, сгоревшей женщины»[125].

Поразительно, но даже оправдания самого Кипренского, которые последовали после прямого вопроса Иордана, автор записок умудряется подать так, что у читателя остаются сомнения. Вроде бы Кипренский снимает с себя все обвинения, говоря, что все это проделал его слуга, потом умерший от сифилиса в больнице (вероятно, тот самый мальчишка Анджело, который разносил письма российским пенсионерам). Но сразу за этим в тексте возникает авторская фраза, что после этих событий Кипренский отправился «с целью рассеяться от угрызений совести» в Париж[126]. Откуда же «угрызения»? Ведь он не виноват! Недоброжелательный Иордан сознательно «наводит тень на плетень».

Мы прекрасно знаем, что в Париж художник уехал, потому что этого требовали его пенсионерские дела – через Париж он должен был ехать домой в Петербург. В Парижском салоне в Лувре он выставляет четыре свои картины.