Орест Кипренский. Дитя Киприды

«Орест Кипренский, русский живописец, советник Императорской Петербургской Академии, изъявляя глубокое уважение к высоким свойствам души Вашего Высокопреосвященства, молву о которых он постарается распространить в своем отечестве всем, кто только будет спрашивать его о Риме, покидаемом им в будущее воскресенье, прибегает с следующею просьбой: он желает воспитать одно нежное, грациозное дитя, прекрасное в самом его убожестве, со всею родственною нежностью и, в особенности, во всех строгих догматах католической религии. Судьба этого дитяти сильно занимает сердце Кипренского, проникнутого к бедной девочке отеческою любовью, потому более, что на мрачной и безнравственной стезе, по которой идет мать ее, и она не замедлит совратиться с пути чести и добродетели…умоляю Ваше Высокопреосвященство дозволить, чтобы девочка, достигающая четырнадцатилетнего возраста, разделила судьбу со своим благодетелем»[130].

Орест хотел отдать ее в одно из учебных заведений Парижа, где он мог бы ее навещать. Но Консальви распорядился иначе. Он оградил ее не только от беспутной матери, но и от Кипренского, окружив тайной то место, куда она была помещена на казенный счет.

Современные исследователи выяснили, что это был Приют для неприкаянных близ центра Рима[131].

Впоследствии художники-пенсионеры по просьбе Кипренского долго искали, где обитает Мариучча. Но и еще до его отъезда девочку то и дело уводила мать, постоянно требующая у художника денег. Одну из «душераздирающих» сцен встречи Кипренского с уведенной матерью Мариуччей сохранил для нас вовсе не сентиментальный Гальберг: «…она была в казарме, и кругом ее пьяные буйные солдаты; увидев своего благодетеля, она зарыдала, бросилась целовать его руки и умолять, чтобы взял ее с собой. Он сам заплакал…»[132]

«Царское дитя» Кипренский решил спасти свое «сокровище лугов» и затем жениться на бедной Золушке, сделав ее принцессой. Это было вполне в его духе. Он любил такие «превращения», подозревал в них и своего отца (реального или мнимого) Адама Швальбе. Да и сам лелеял миф о необычности своего происхождения.

Безродная Мариучча могла вознестись на самые высоты благодаря его любви и таланту. Как истинный романтик, он сосредоточил на ней все свои мечты. Уже из Петербурга он писал Гальбергу в Рим в январе 1825 года: «У меня никого ближе ее нет на земле, нет ни родных и никого»[133]. Он не лукавил. Сестра Анна, которой он помогал деньгами, в счет не шла. Духовной близости между ними не было. А как же с Мариуччей? Ведь она еще девочка! Понять суть и градус отношений Кипренского и Мариуччи помогают его письма к неизвестному, отрывки из которых приведены в биографии Василия Толбина.

Прежде чем привести эти отрывки, нужно сказать несколько слов.

В любви Кипренского много «головного», воспитанного романтической литературой, тем же «Вертером» Гете. (По дороге в Россию, заехав в Германию, Кипренский нарисует его портрет.) Тут ощутимы какие-то штампы романтического восприятия. Но не забудем, что сам художник был полноправным творцом того мировосприятия, которое впоследствии «отвердеет», обрастет штампами и будет осмеяно Пушкиным в «Онегине». Однако у Кипренского все «впервые».

К кому мог писать чрезвычайно одинокий и сдержанный в излияниях личных чувств художник? Я вполне допускаю, что это вымышленный адресат. Литературные послания «воображаемому другу»: «Ты не поверишь, как может иногда блаженствовать отец чужого дитяти – это я испытываю на себе! Полагаю, ты понимаешь, что я хочу этим выразить. Ты не можешь, ты не должен, я уверен, позабыть моей малютки, о которой я писал тебе. В настоящее время она одна соединяет в себе для моего сердца, для моего воображения все пространство времени и мира. Мне кажется, что мысль моя блещет только сквозь ее мысль, что все на свете я способен любить только после нее и только то, что она любит. Ни одного чувства, которое бы к ней не относилось, не пробегает в душе моей. Ни одного разговора не проходит, в который бы, хоть тайно, да не вмешивалось ее имя. Капризная, причудливая, кроткая, злая, повелительная, подобострастная – она и мучит и счастливит меня вместе…»

(Невольно вспоминаются заключительные строчки из блоковского стихотворения «Перед судом» (1915), где героиня характеризуется столь же противоречивыми определениями: «Страстная, безбожная, пустая, незабвенная». Единая линия романтического описания «Прекрасной Дамы», явленной в реальности.)