Орест Кипренский. Дитя Киприды

Художник, охваченный в Италии чувственным томлением, словно становится еще более восприимчив к тому, что он оставил на родине. К высокой чистоте и некоторой отрешенности от мира русской женщины. Авдулина в этом ее светло-сером прозрачном головном уборе, скрывающем волосы, напоминает холодный белый левкой, стоящий в стакане на подоконнике. Отрешенность и тихая печаль – новый момент в изображении русской женщины. Кипренский в будущем напишет еще несколько портретов людей, входящих в круг «сестер Яковлевых»: Екатерина Сергеевна была одной из четырех сестер. Возможно, художник знал истоки этой ее печали. Но создал образ обобщенной и несколько «подмороженной» и оттого словно бы еще более пленительной российской женственности, столь отличной от яркой, жгучей и чувственной женственности итальянской… Дарья Хвостова, написанная в России, хоть и печальна, но гармонична и вовсе не холодна. Душевна, жива, эмоционально подвижна. Напротив, образ Авдулиной как-то явно противостоит чувственным и темпераментным итальянкам. Художник усилил ее северные черты. И оттого отрешенность и холодность героини бросаются в глаза…

Интермеццо

Престарелый Гете летом 1823 года выехал лечиться в Мариенбад и особенно наслаждался полдневными часами, которые он использовал для отдыха и размышлений. Он предполагал пробыть тут до самого сентября. Одной из наиболее неожиданных и запомнившихся встреч стало для него общение с художником, фамилию которого он немного путал. В дневнике он называет его Кипренским, а в письме к другу – Кипринским.

(Тут можно яростно вскрикнуть вслед за Мандельштамом: «Что за фамилия чертова! Как ее не вывертывай, – криво звучит, а не прямо!»)

Он несколько раз подолгу позировал художнику для графического портрета, а тот развлекал его живыми рассказами о Риме, Париже и особенно о немецких художниках-назарейцах, с которыми он был в Риме хорошо знаком.

С Гете его свел князь Александр Лобанов-Ростовский, с которым Кипренский познакомился в Париже и летом 1823 года вместе с ним возвращался в Россию.

Письмо Гете к Н.-Л.-Ф. Шульцу говорит о том, что заинтересовал его вовсе не князь, а живописец. Вот его перевод: «Не так давно я позировал много часов одному русскому живописцу, воспитанному в Риме и в Париже, который правильно мыслил и ловко работал и которому удалось всех удовлетворить, даже Великого Герцога[139], коему не легко угодить чем-либо в этой области. Художник предполагает отправиться в Берлин, зовут его Кипринский»[140].

С князьями и герцогами Кипренскому уже и прежде приходилось общаться, а вот встреча, беседа и работа над портретом Гете должны были, я думаю, его сильно воодушевить. Он вообще любил поэтов (о чем подробнее в последней главе), предпочитая их сановникам.

Судя по его итальянской библиотеке, он не был эрудитом и не так следил за современной поэзией и музыкой, как Карл Брюллов. Читал ли он Гете? Во всяком случае, его роман с Мариуччей и письма о ней неизвестному другу приводят на память вертеровские «страдания», только в более светлом, «позитивном» ключе. Интересно, что Гальбергу он пишет о знакомстве с Гете без всяких «придыханий» и литературных ассоциаций: «В Мариенбаде я познакомился с славным человеком Gotu или Goutu (он тоже сомневается, как правильно написать фамилию Гете. – В. Ч.) и портрет его нарисовал»[141].

Великий Гете доверился своему впечатлению от незнакомого русского художника, но и Кипренский видит Гете «свежим» глазом, без ореола величия. Он просто «славный» человек, что в устах колкого Кипренского очень лестная характеристика. Встретились два «царских сына», два гения – и друг другу понравились…

Оригинал гетевского портрета работы Кипренского, видимо, утрачен. Сохранилась литография французского художника А. Греведона, отпечатанная в 1824 году в Париже, которой сам Кипренский был недоволен.

Глава 14. И вновь Петербург

Кипренский вернулся в Петербург в августе 1823 года. Более чем через десять лет туда же вернется Карл Брюллов, вернется победителем, овеянным европейской славой от «Последнего дня Помпеи». У Ореста сложилось иначе. И сам он приемом был недоволен. Прежде всего, конечно, приемом официальных лиц. Его не приняли у себя ни Елизавета Алексеевна, ни великие князья.

Верному Гальбергу Орест не без язвительности пишет в Рим: «Совет мой крепко в душе своей держите: что лучше холодные камни дешево продавать (Гальберг был скульптором. – В. Ч.), нежели самому замерзнуть на любезной родине»[142].

Академию художеств Кипренский нашел в «малом виде»[143], намекая на маленький рост Алексея Оленина, все подстроившего под «свой масштаб».

Елизавета Алексеевна через некоторое время оттаяла и даже заказала художнику портрет, а вот с великим князем Николаем Павловичем, который совсем скоро станет императором, отношения оставались холодными.