Орест Кипренский. Дитя Киприды

Кипренский откашливается, не притрагиваясь к холсту.

– А не припомните ли минуты творческого триумфа?

Отчего бы нет?! Вот же в Михайловском, закончив «Бориса Годунова», вывел в тетради: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»

Но тут же припомнились друзья – в мешках на эшафоте. Рылеев, такой же брат по музам и по судьбам, как Кюхля! Он сам был бы на площади, окажись он в Петербурге! И об этом он сказал новому государю…

В лице Пушкина снова смесь выражений: мука, детское недоумение, бешенство. Уже столько было разных чувств на этом лице! Не было только вдохновения. А ведь им пропитана каждая пушкинская строчка!

Орест вдруг замечает, что они с Пушкиным страшно похожи. И не только тем, что оба невысокие, подвижные, курчавые. Орест посмазливее, но и постарше на целых семнадцать лет! Они оба, как ртуть, изменчивы, вспыльчивы, легко зажигаются, требуют невозможного. Оба искренни и простодушны, как дети.

(Сильвестр Щедрин в письме 1829 года передавал бурную манеру выражаться, свойственную Кипренскому: «Очень, очень прекрасно и очень, очень прескверно»[150].)

Оресту захотелось остановить в портрете эту бесконечную текучесть чувств и впечатлений, свойственную в жизни им обоим. Запечатлеть минуту подлинной высоты, тишины и ясности. Уловить зов «божественного глагола». Это будет словно бы их общий с Пушкиным портрет…

Пушкин посвятил портрету и его автору замечательное стихотворение с чеканной формулировкой в последней строфе:

Себя как в зеркале я вижу,
Но это зеркало мне льстит.

Глава 15. Петербургские томления

С этих времен идут толки о его «частых приношениях Вакху». Об этом напишет сын Дмитрия Николаевича Шереметева Сергей, в те годы еще мальчик. Он запомнил, как художник любовался пузырьками в бокале шампанского, сравнивая их с «мирами»[151].

Как видим, это не одинокое «мрачное пьянство», а некое желание украсить жизнь, расцветить ее красками. Шампанское – веселое вино. Еще пушкинский Бомарше советовал отгонять черные мысли с помощью «шампанского бутылки». Чувствуется, что ему не хватает любви. В этот петербургский период он не напишет почти ни одного женского портрета маслом. В 1827 году возникнет «Бедная Лиза» – задумчивая юная девушка в простой одежде и с гвоздикой в руке, явленная в красках мечта об оставленной в Италии и грустящей в монастырском приюте Мариучче. Скромная луговая гвоздика перекликается с такой же гвоздикой в руке на давнем ее портрете. Это их общий «знак». Что ему карамзинская бедная Лиза, продававшая, как мы помним, ландыши? Он вздыхает о другой! Он живет воспоминаниями и мечтами. Ждет ли она его? Тоскует ли?

С Самуилом Гальбергом у него своеобразный договор: «Пожалуйста! И вы хлопочите обо мне в Риме, как я о вас здесь – я вам о работах, а мне о Марьюче»[152].

Гальбергу он помогает с заказами. А у него самого одно солнце – Марьюча.

Гальберг вроде бы отыскивает ее в Риме. Но его к ней не пускают.

Одно из писем Кипренского Гальбергу в Рим приоткрывает какие-то загадочные моменты его приватной римской жизни. Он сочиняет целый план по проникновению в «консерваторию», где находится Мариучча. Необходимо отыскать черноволосого молодого доктора, лечившего его перед отъездом, католического попа, который «очень любит русских», и бывшую его натурщицу Нену, которая может помочь найти этого попа, но ей не нужно называть имя Кипренского[153].

Загадочные и запутанные отношения с итальянцами… Он пишет Гальбергу, что у него «из мыслей никогда не выходит Италия»[154]. Но совершенно ясно, что не выходит из мыслей Мариучча. Нормальное романтическое безумие.

В Петербурге этот безумец идет на прием к преемнику умершего кардинала Консальви – кардиналу Бернетти, приехавшему на коронацию Николая I. Он всегда, как истинный «царский сын», предпочитает прямые пути. И этому кардиналу он рассказал о своем желании жениться на Мариучче и попросил его покровительства.

Однако кардинал ему ничем не помог. Вернувшийся в Рим художник сам отыщет Мариуччу и сообщит о ее местонахождении кардиналу Бернетти, который этим сведениям «чрезвычайно обрадовался»[155]. Орест пишет об этом Гальбергу с добродушным юмором. Пишет из Италии в Петербург. Как видим, произошла «рокировка».

В том же 1828 году, когда Кипренский покинул Петербург, Гальберг оставил Рим по вызову Николая I, получив «повеление» совместно с Орловским работать над памятником Кутузову и Барклаю-де-Толли.

Глава 16. Второй раз в Италии

Итак, в 1828 году, после пятилетнего пребывания в Петербурге, Кипренский возвращается в Италию. Ему осталось жить восемь лет. Конец получится насыщенный, бурный и трагический.

К этому времени враг Кипренского – Италинский – уже умер. Пост русского посланника в Риме занимает теперь князь Григорий Гагарин, доброжелательный и любящий талантливых художников. В 1813 году Кипренский написал его портрет. Это, конечно, облегчает возвращение.