Орест Кипренский. Дитя Киприды

Мятежный Мицкевич в 1824 году был выслан из Литвы и оказался в Петербурге, а потом и в других российских городах. Кипренский изобразил его на карандашном портрете как раз после его появления в Петербурге – в 1824 или в самом начале 1825 года. В 1829 году – Мицкевич уже за пределами Российской империи. К действиям России по отношению к полякам он относился резко отрицательно и этого не скрывал.

На карандашном портрете Кипренского Мицкевич из-за какого-то отрешенного взгляда выглядит старше своих двадцати шести лет. Пушкин тоже отметил этот «неземной» взгляд:

…он вдохновен был свыше
И свысока взирал на жизнь.
Он между нами жил…,

1834

Нужно заметить, что стихотворение, посвященное Мицкевичу, где польский поэт представлен то дружественным, то враждебным «русским друзьям», Пушкин не опубликовал.

Образ Мицкевича на рисунке Кипренского очень схож с персонажем картины: зачесанные назад темные волосы, появилась небольшая «голландская» бородка, которую, как отмечает один из пушкинистов, он начал носить как раз в 1831 году[166], и выделенный «горящий» взгляд. Если это и впрямь Мицкевич, то Орест сильно рисковал. Мицкевича в России могли узнать, а его позиция по отношению к российской политике была яростной и непримиримой.

Но такая игра с сильными мира была вполне в духе Кипренского. Недаром чиновники на него уже писали из Италии доносы.

Я уже отмечала, что Николай I, судя по всему, улавливал «флюиды свободы», исходящие от художника, и это его раздражало.

В 1831 году император имел случай это раздражение продемонстрировать. Кипренский написал ему личное письмо, переданное через Бенкендорфа. Он предложил Николаю I восемь картин – из них семь своих лучших работ и работу отреставрированного им Тициана – под залог 20 тысяч рублей «на пять лет без процентов»[167]. Словом, предложил царю взаимовыгодную сделку. Сказать по правде, предложение было необычно и дерзко. Русские художники себя так с царем не вели. Это возрожденческие мастера в Италии на равных общались с королями, папами и меценатами. Но и Кипренский ощущал себя «царским сыном», если не по рождению, то по мастерству.

Царь же думал о нем иначе. Чиновничья машина завертелась. К чести посланника в Риме князя Григория Гагарина и посланника в Неаполе графа Штакельберга, они высказали о Кипренском и предложенных им царю картинах в целом самое благоприятное мнение.

Даже суховатый Штакельберг «присовокупил», что Орест Кипренский «не только по таланту, но и по своему поведению имеет основание уповать на благоволение Правительства…»[168]. Оба сановника пишут о его тяжелом материальном положении. И надеются на «царскую милость».

Что же царь? Поставил резолюцию: «Повременить». Никакой милости и уважения к таланту! Однако Кипренский упрям. Он не оставляет мысли продать свои картины Николаю I. В 1834 году, находясь во Флоренции, предлагает Николаю I три свои картины: «Портрет Швальбе», «Портрет Торвальдсена» и «Сивиллу Тибуртинскую». Все три картины морем посланы из Ливорно в Петербург и доставлены в Зимний дворец для показа Николаю I. Тот купил только «Портрет отца» – работу раннего «русского» Кипренского, заплатив художнику ровно столько, сколько тот просил, – 5 тысяч рублей.

Годом раньше Николай I купил на Академической выставке (осень 1833 года) еще одну картину Кипренского – «Вид Везувия с моря», заплатив 2 тысячи рублей, причем остальные картины, в частности Егорова и Воробьева, были им куплены за более высокую цену[169]. Вот и весь «урожай» картин замечательного российского художника, собранный императором…

Но, повторяю, Кипренский упрям. К тому же ему необходимо заручиться поддержкой императора и его двора, чтобы вернуться в Петербург с молодой женой.

С этим, очевидно, связаны его судорожные попытки заинтересовать своими, как мы бы сейчас сказали, проектами петербургских чиновников.

Еще находясь в Неаполе, он пытается увлечь министра духовных дел князя А. Н. Голицына идеей переноса мощей cв. Николая-чудотворца из Бари в Петербург. Идея российских чиновников не заинтересовала. Сейчас в Бари – популярное среди русских путешественников российское подворье.

Через некоторое время Орест сообщает Алексею Оленину о замысле картины «Петр Великий в Саардаме»[170]. Но и этот замысел не вызвал энтузиазма и не был осуществлен. Во всех этих предложениях чувствуется какой-то надрыв. Кипренский не был фанатичным приверженцем православия, что вскоре докажет его переход в католичество, вызванный женитьбой на католичке. Действие, конечно, вынужденное, но подготовленное многолетним дружественным общением с католическими прелатами.

Такая же странность есть в предложении написать историческую картину. С ученических времен он таких картин не писал, и едва ли бы у него что-то получилось. Все это – некие поиски выхода из тяжелейшей финансовой ситуации. Попытка заручиться поддержкой в России.